Лодка - Лотар-Гюнтер Букхайм

Воцаряется адская неразбериха. На центральный пост вваливаются люди, скользят, падают во весь рост. Один из них в падении ударяет меня головой в живот. Я поднимаю его на ноги. Не могу узнать, кто это был. Или в этой круговерти я не расслышал команды «Все на нос!»?

Стрелка! Она продолжает поворачиваться… но ведь лодка была удифферентована для тридцати метров. Тридцать метров: она уже давно должна была бы замедлить свое движение. Я концентрирую свое внимание на стрелке — но она исчезает в сизом дыму. Клубы дыма с кормы пробиваются на пост управления.

Шеф крутит головой во все стороны. На какую-то долю секунды я вижу на его лице настоящий ужас.

Стрелка… она движется слишком быстро.

Шеф отдает команду для рулей глубины. Старый трюк — динамически удержать лодку. Увеличить давление на плоскости глубинных рулей посредством электромоторов. Но разве они работают на полных оборотах? Я не слышу привычного гудения. Работают ли они вообще?

Толкающийся и скользящий кошмар вытесняет собой все остальное. И рыдания — кто бы это мог быть? В этом жалком полусвете никто не узнаваем.

— Носовые рули заклинило! — докладывает оператор, не оборачиваясь.

Шеф не сводит луча своего смотрового фонарика с глубинного манометра. Несмотря на дым, я вижу, как быстро двигается стрелка: пятьдесят… шестьдесят… Когда она переваливает за семьдесят, командир приказывает:

— Продуть цистерны!

Резкий свист сжатого воздуха успокаивающе действует на мои натянутые нервы. Слава богу, хоть теперь наша посудина обретет какую-то плавучесть.

Но стрелка продолжает двигаться. Ну конечно, так и должно быть: она будет продолжать поворачиваться, пока лодка, постепенно прекратив падение, не начнет подниматься. На это всегда требуется некоторое время.

Но теперь-то — она должна остановиться! Мои глаза крепко зажмурены, но я принуждаю их открыться и посмотреть на глубиномер. Стрелка не выказывает даже малейшего желания попробовать остановиться. Все продолжается по-прежнему… восемьдесят … сто метров.

Я вкладываю в свой взгляд всю силу своей воли, пытаясь задержать тонкую черную полоску металла. Бесполезно: она проходит сто десять метров и продолжает движение.

Может, наши баллоны со сжатым воздухом не обеспечивают достаточной плавучести?

— Лодка неуправляема, не можем удержать ее, — шепчет шеф.

Что это значит? Не можем удержать — не можем удержать? Пробоины в корпусе… Неужели мы стали слишком тяжелыми? Это конец? Я все еще сижу, съежившись около люка.

На какой глубине треснет корпус высокого давления? Когда порвется стальная кожа, натянутая на ребра шпангоута?

Указатель стрелки проходит отметку сто пятьдесят метров. Я больше не в силах глядеть на него. Я поднимаюсь, нашаривая поручни. Давление. В моей голове проносится один из уроков, вдолбленных в нее шефом: на большой глубине давление воды буквально сжимает лодку, уменьшая ее объем. Поэтому лодка приобретает избыточный вес по сравнению с фактически вытесненной ею водой. То есть, чем больше нас сдавливает, тем тяжелее мы становимся. Плавучесть пропадает, остаются лишь сила притяжения и все возрастающее ускорение падения.

— Двести! — объявляет шеф. — Двести десять — двести двадцать…

Его слова эхом отдаются в моей голове: двести двадцать метров, а мы все еще падаем!

Я не дышу. В каждый миг может раздаться надрывный скрежет, а затем — потоки зеленой воды.

Когда же это произойдет?

Что-то подсказывает мне, что когда вода начинает прорываться внутрь, все начинается с одной струйки.

Вся лодка стонет и трещит: я слышу отрывистый, как выстрел из пистолета, рапорт, затем глухой, скрипучий звук, от которого у меня кровь стынет в жилах. Этот адский звук становится все пронзительнее и пронзительнее, напоминая визг циркулярной пилы на высоких оборотах.

Снова отрывистый рапорт, и снова треск и скрежет.

— Проходим двести шестьдесят метров! — кричит странный голос. У меня подкашиваются ноги. Я едва успеваю ухватиться за гардель, выдвигающий перископ. Тонкий проволочный трос больно врезается в мою ладонь.

Так вот как это происходит.

Стрелка скоро доберется до двухсот семидесяти. Раздается еще один удар бича. Я начинаю догадываться: это вылетают заклепки. Корпус лодки сварен и заклепан, а давление превышает то, которое в состоянии выдержать швы и заклепки.

Фланцы! Эти проклятые отверстия на корпусе!

Голос поет:

— Призри на меня, господи, и не отврати лик свой...

Семинарист? Почему на посту управления столпилось столько людей? Отчего здесь такой разгром?

Внезапно сильный удар сбивает меня с ног. Я падаю ничком, попадаю рукой в чье-то лицо, поднимаюсь, опершись на чье-то тело в кожаной куртке. Через носовой люк доносятся крики, а потом, подобно эху, им в ответ раздаются вопли с кормы. Лязг и звон, пайолы непрестанно подпрыгивают. Каскадом обрушивается звук бьющегося стекла, словно завалилась рождественская елка. Еще один тяжелый удар, вслед за которым слышится гулкое эхо — и еще один. А теперь скрежет на высокой ноте, распиливающий меня пополам. Вся лодка бешено дрожит, сотрясаемая целой серией глухих ударов, будто нас волокут по огромному полю, усыпанному булыжниками. Снаружи доносятся чудовищный стонущий вой, затем жуткий скрежет, еще пара оглушительных толчков. И внезапно все прекратилось. Кроме пронзительного свиста.

— Приехали! — четко выговариваемые слова долетают словно из-за отдаленной двери. Это голос командира.

Лежа на спине, я барахтаюсь до тех пор, пока не удается подогнуть ноги в тяжелых сапогах под себя, с трудом встаю, наклоняюсь, теряю опору, падаю на колени. В моем горле зарождается крик, который я успеваю вовремя подавить.

Свет! Что случилось с освещением? Аварийное электропитание — почему никто не включает его? Я слышу бульканье воды. Это в трюме? Забортная вода не стала бы булькать.

Я пробую различить звуки и определить их. Крики, шепоты, бормотания, высокие панические ноты, вопросы Старика:

— Почему не рапортуют? — И тут же следом повелительным голосом. — Я требую рапорты по полной форме!

Наконец-то свет! Полусвет! Что все эти люди делают здесь? Я моргаю, прикрываю рукой глаза, пытаюсь разглядеть что-то в полутьме, улавливаю отдельные слова, один или два вскрика. Похоже, громче всего шум, доносящийся с кормы. Боже! Что все-таки случилось?

Иногда передо мной мелькает лицо Старика, иногда — шефа. Слышатся обрывки рапортов. Иногда слышны целые фразы, иногда — лишь фрагменты слов. Мимо меня на корму проносятся люди с расширенными от ужаса глазами. Один врезается в меня, едва не сбив с ног.

— Лопата песка, — кто произнес эти слова? Конечно же, Старик.

— Лопата песка под нашим килем!

Я пытаюсь понять: наверху сейчас должна быть ночь. Не дегтярно-черная, но и не лунная. Никакой самолет не мог обнаружить нас в такой темени. Ковровая бомбардировка — они никогда не проводятся ночью. Может, это был все-таки артиллерийский снаряд? Корабельная артиллерия? Береговая? Но Старик ведь заорал: «Самолет!» А это гудение перед разрывом?

Шеф отрывистыми, словно лай, командами отрывает своих людей, вцепившихся в пиллерсы, и возвращает их на свои боевые посты.

Что будет дальше? «Приехали!» Каменистое дно — наш корпус высокого давления — мы уязвимы, словно сырое яйцо[103] ! Этот безумный скрежет — словно трамвай на повороте. Ну конечно же: мы на полном ходу врезались в скалы на дне. Других объяснений быть не может. С обоими двигателями, работающими на максимальной мощности, и носом, направленным прямо вниз. Подумать только, что лодка выдержала все это: сталь, растянутая давлением практически до точки разрыва, а потом еще и сам удар о дно.

Не то трое, не то четверо людей лежат на полу. Старик темной массой стоит под люком оевой рубки, положив одну руку на трап.

Отчетливо, словно колокол над сумятицей выкрикиваемых команд, я слышу монотонное пение Семинариста:

Славен, славен тот день,Когда не будет ни грехов, ни отчаяния,И мы войдем в землю обетованную…

Ему не удалось закончить псалом. Вспыхивает карманный фонарик. Помощник по посту управления правой рукой наносит ему сильный удар в челюсть. Судя по звуку, у него сломаны передние зубы. Сквозь дымку я вижу его широко раскрытые от изумления глаза и кровь, текущую изо рта.

Малейшее движение причиняет мне боль. Видно, я ударил обо что-то правое плечо, впрочем, и обе берцовые кости тоже. Стоит едва пошевелиться, и я чувствую себя так, словно с трудом бреду в глубокой воде.

Перед моим мысленным взором встает перекресток Гибралтарского пролива: африканский берег справа, тектонические плиты, спускающиеся к середине морского ложа, и на этом склоне, посередине между африканским побережьем и самой глубокой частью пролива — наше крохотное суденышко.