Месть палача - Виктор Вальд

– Я знаю это, – кивнул огромной головой Гудо. – Все будет по воле Господа. А у меня с ним особые отношения… Так говорил один мой… знакомый. Теперь так говорю я. Вот. На этом листе все, что нужно сделать для Андреаса.

– Неужели ты покинешь нас? – глаза Греты стали наполняться слезами.

– Покину. Но ненадолго. Меня ждет Адела. Моя…

И уже в который раз за короткое время в горле Гудо возник душащий комок.

Глава пятнадцатая

– Венеция! – тяжело вздохнул великий герцог наксосский.

О чем был этот вздох? Память о юных беззаботных годах, когда он был учеником и гостем этого удивительного города? О памятных годах напряженной молодости, когда пришлось бороться за власть в собственном герцогстве во многих судах и коллегиях метрополии? О грустной зрелости, заставившей Джованни Санудо изворачиваться, хитрить, предавать и лгать сверх всякого человеческого умения? А может быть, ему вспомнился тот жуткий вечер, когда он наблюдал за кострищем горящей его собственной галеры «Афродиты», сожженной венецианцами вместе с трупом покойного друга Мунтанери? Да. Да! Тот самый вечер и ночь, когда лодка, утыканная стрелами, привезла к нему умирающее «синее чудовище». То самое чудовище, что теперь, спустя многие месяцы, так тихо и чрезвычайно внимательно выслушивала герцога наксосского весь долгий путь от Константинополя до венецианской лагуны.

Да зачем эти предположения? Все это вместе в тяжком вздохе Джованни Санудо. Этот вздох – итог его сложнейшей и запутанейшей жизни. И что в итоге?

Многие вечера герцог рассказывал бывшему палачу, ставшему самым разыскиваемым человеком на земле и сумевшему вселить животный страх в огромное количество людей о своей печальной жизни. Зачем рассказывал? Ведь не от пьяной болтливости языка. Вот уже три месяца, как ни единая капля вина не оросила его губ. И не в желании покаяться. Какой из палача исповедник? И не в поиске дружбы с тем, кто своими удивительными возможностями и знаниями сумел привлечь к себе внимание и черни и повелителей мира. И не… И не… И тысячи раз «не»…

Просто так случилось.

Умер великий герцог наксосский. Остановилось сердце мятежного Джованни Санудо. Не стало его мысли и души здесь на земле. А где они были, и что с ними произошло, не знает, не помнит, и не желает знать.

Уже потом ему рассказали, что на пиру у бывшего василевса Иоанна Кантакузина, теперь уже принявшего в монастыре постриг и имя Иосаф Христодул, разругался он с проклятым Никифором и от ссоры той, как стоял, так и упал – плашмя.

Джованни Санудо отволокли в сторону от веселого пира и покинули, даже не пригласив тут же дворцового лекаря. А когда тот явился навеселе в винных парах, то только руки развел. Сердце великого герцога перестало биться. И ушли бы дальше пировать немногие собравшиеся у тела Джованни Санудо к сладкому вину и деликатесам. Но остались, пораженные тем, что на грудь мертвеца пала девушка, к которой так благоволил сам василевс.

Пала, разорвала дорогой камзол, приникла ухом к сердцу, а затем… Затем она стала двумя руками давить на грудную клетку и бить по ней маленьким кулачком.

И… О, ужас! Свои прекрасные юные нежные уста она приложила к посиневшим старческим губам и стала вталкивать в мертвеца свой воздух!

И… О, чудо! Мертвец чуть изогнулся, дернулся и вздохнул сам! Потом посмотрел полными слез глазами на спасительницу и чуть слышно прошептал:

– Грета. Доченька моя милая…

В этом месте рассказа герцога Гудо зашмыгал носом и мизинцем снял слезу с краешка своего правого глаза:

– Не забыла моего урока. С нее бы получился великий лекарь. Будь бы она юношей.

Тогда возмутился Джованни Санудо:

– Будь она юношей, то не имела бы столько терпения и христианского сострадания. Просидеть у ложа больного больше месяца – ангельское терпение, которым Господь одаривает лишь женщин. А лекарь… Мне подумалось, если она столь знающа и лекарства ее столь полезны и жизнь творящие… А она всего лишь твой ученик… То, кто ты тогда? Там, давно… Еще на галере я и не задавался вопросом, как ты сумел выжить со столь ужасными ранами. Тогда по давней привычке не видеть в людях ничего важного я все упустил. Мельком лишь решил, что неуч и бездарь Юлиан Корнелиус кое-что знает и кое-что умеет, раз уж у него столь знатная Artium magister[297]. Позже я убедился в том, что он никто и ничто. Так кто же вытащил из могилы лодочника утыканного стрелами? Теперь я знаю точно. Это сделал сам смертельно раненный…

– Это сделал учитель и наставник этого смертельно раненного. Тебе отлично известный мэтр Гальчини. Но об этом я не стану рассказывать, как и то, каким образом под его наукой я оживлял тех, кого запросто можно было принять за мертвецов, – неучтиво прервал герцога Гудо. – Но прошу, говори о моей Грете. О, как мало мне пришлось побыть с ней!..

И Джованни Санудо долго и подробно многие вечера рассказывал о Грете, которую слишком часто называл дочерью. Рассказывал и о молодом рыцаре Рамоне Мунтанери, сыне его лучшего друга. Рассказывал с охотой и особой нежностью. А в конце и вовсе со слезами на глазах:

– Ах, как было бы прекрасно и славно! Я уже говорил тебе о том, что мне никогда не быть отцом. Знаешь и тому причину. А теперь… Теперь у меня была дочь. Пусть и по стечению подлых обстоятельств. Я признал ее дочерью перед миром и тогдашним василевсом. Эта была необходимая хитрость, на которую меня толкнул проклятый Никифор. Но после того как родился заново, я полюбил ее. Впервые почувствовал нежность к человеку. Почувствовал счастье от того, что она рядом со мной. И это были чувства отца к дочери. И как же все прекрасно складывалось! Моя дочь замужем за тем, кого я собирался усыновить и сделать наследником. Рамон Мунтанери, сын моего лучшего друга должен был стать герцогом наксосским. Он был бы замечательным отцом моему несчастному во многом народу. Но… О, Господи!..

И герцог, в который раз за плавание, тер кулаками глаза и кивал со стороны в сторону головой. Совсем седой головой.

Портовый служащий с плохо скрытым недоумением и с ярко выраженным любопытством посмотрел на Джованни Сануда, когда тот сообщил, что он купец и направляется с грузом пряностей и сушеных фруктов в Фондако деи Тедески[298]. Это было огромное и весьма известное строение со множеством складов и торговых контор – сердце сутки на пролет торгующего и бурлящего Риальто[299]. Для большей убедительности переодевшийся в купеческие одежды герцог наксосский щедро сыпал северогерманскими выражениями и черезчур старательно открывал перед должностным лицом венецианской республики льняные мешки с сушеными абрикосами из Армении, с фисташковыми орехами из Сирии, со спаржей из Персии, с перцем, корицей и гвоздикой из Индии.

Джованни Санудо, в подражании богатым купцам при этом старательно жевал гвоздику[300] и пытался угостить досматривающего чиновника сахаром из сицилийского тростника. Окончив осмотр служащий республики святого Марку, пересчитал полученную ввозную пошлину, и, пожав плечами, покинул торговое судно. Теперь Джованни Санудо выпятил грудь и громко велел двум нанятым буксирным лодкам вести корабль по Гранд-Каналу.

– Смотри, Гудо, и восхищайся! – похлопал по плечу спутника герцог наксосский и указал руками по обе стороны широченного канала[301].

И смотреть было на что, и удивляться чему, было немало. Вдоль всей главной артерии Венеции, вплоть до моста Понте ди Риальте[302], на деревянных сваях, превращенных временем и морской водой в камень, на мраморных и гранитных основаниях, на этих удивительных ногах, возвышались дворцы.

– Смотри на эти великолепные дворцы, Гудо! Здесь их называют «палаццо». Здесь вся архитектурная история Венеции, – все более оживал и ставал веселее Джованни Санудо. – Посмотри на этот! Угадываешь византийский стиль? Полуоткрытая галерея, украшенная полукруглыми подковами-арками с подслеповатыми окнами и гладкостью стен. А этот?.. А этот?.. Посмотри, Гудо! Этот «палаццо» уже из новых. Смотри, какой кружевной, с острыми арочками и резьбой в виде четырехлистника. А башенки, какие! Острые, высокие. Шпили-копья в небеса. А этот?! Посмотри на этот!

Настроение герцога наксосского значительно улучшалось. Он беспрестанно восклицал и указывал рукой. Особенно бурно, когда замечал на плоских крышах или открытых балконах благородных венецианок, которые сидели в мягких креслах в окружении стариков, детей и служанок и с притворной зевотой поглядывали на проплывающие галеры, парусники, пиатте[303] и рыбацкие большие лодки. Такие места были щедро украшены не только женской и девичьей красотой, но и множеством цветов в мраморных вазах и расписных горшках, а также гирляндами из ветвей лавра и разноцветными флагами. Цветы в эти холодные дни, по-видимому, хранились внутри дома и появлялись с хозяйками, согласно древним правилам.