Стою за правду и за армию! - Михаил Скобелев

Взоры всех невольно обратились на меня. Все стали рассматривать этот беленький крестик, украшавший грудь двух знаменитых русских генералов – Кауфмана и Скобелева – и, благодаря капризному случаю, очутившийся теперь у меня. Крест был далеко не новый – эмаль на нем уже сильно стерлась и местами отстала[241].

Долго после того еще тянулась оживленная беседа. Много было выпито вина, много пережито в воспоминаниях хороших минут, много говорено задушевных и горячих тостов…

– Вот что, господа, – обратился я, уже сильно захмелев и отуманенный этими горячими напитками, к сидевшим близ меня товарищам. – Мало нас – офицеров, простых смертных, украшенных этим почетным военным орденом! А сколько между тем в нашей армии действительно есть храбрецов, героев, которые, по разным причинам, не получили этого креста, хотя по всей справедливости и заслуживают его вполне. Выпьем, господа, за здоровье этих славных русских юнаков!

Обед кончился довольно поздно…

Спустя дня два Скобелев хотел отобрать от меня этот крестик.

– Послушайте, Дукмасов, отдайте мне назад мой крест. Он мне дорог как память о Кауфмане. Я его надел на вас тогда так, сгоряча!

– Нет, ваше превосходительство, что хотите со мной делайте, – отвечал я решительно, – но креста обратно вам я не отдам. Для вас он дорог как память о Кауфмане, а для меня – как память о вас. Вы лучший ценитель моих боевых заслуг и первый порадовали меня этой царской наградой. Вы же сняли его со своей груди и надели на меня, сказав при этом, что дарите его мне. А слова вашего, ваше превосходительство, вы никогда, кажется, не изменяли! Не отнимайте же у меня, Михаил Дмитриевич, этого крестика, заслуженного мной под вашей командой: он будет для меня лучшим воспоминанием во всей моей будущей жизни!..

– Ну, Бог с вами! – сказал Скобелев, пожимая мою руку. – Пусть будет ваш. Но только смотрите, Дукмасов, берегите его! Достался он нам – мне и Кауфману – не даром. Он стоил жизни многим лучшим русским людям, хотя, правда, еще больше и неприятельским… И, пожалуйста, не поправляйте его – пусть так и останется с выкрошенною эмалью!

Я дал слово, что свято исполню его волю.

Приказом по действующей армии Скобелев назначен был командующим 4-м корпусом, который он должен был принять от генерала Веревкина. Штаб корпуса находился в селении Св. Георгия, куда мы вскоре и переехали из Сан-Стефано. Таким образом, мы находились на левом фланге нашей армии: с правой стороны расположились казаки полковника Желтоножкина, с левой, в деревнях Богаскиой и Арнауткиой – конные гренадеры и лейб-драгуны до самого Черного моря.

Скобелев немедленно выбрал позиции для каждой части войск. Впереди Св. Георгия и вблизи них расположились все лагерем в палатках. Сам Скобелев со штабом тоже скоро перебрался из Св. Георгия в лагерь, который находился впереди Дербента-Хана, перед Райской долиной, при узле дорог из Константинополя в разные пункты. Впереди стояла 30-я дивизия, за нею, уступом, 16-я.

Несмотря на мирный отдых, Скобелев постоянно, вследствие своей живой, энергичной и деятельной натуры, находил себе работу и заботливо хлопотал о лучшем благосостоянии войск, об их пище, помещении, одежде, о сохранении здоровья солдат. Усердно хлопотал и о лучшем устройстве госпиталей, несколько раз объезжал их сам и постоянно гонял нас за этим. Так как войска за кампанию сильно обносились, то Скобелев приказал отправить от каждого полка по одному офицеру в Одессу для покупки сукна и других материалов на постройку одежды. Затем, с разрешения Главнокомандующего, приказал сделать для всей 16-й дивизии вместо крайне неудобных кепи – фуражки, которые носили только войска гвардии. Солдатики были в восторге и говорили другим, что это Главнокомандующий пожаловал им фуражки в награду за их молодецкую службу, за то, что они – скобелевские…

Вообще солдаты очень любили и боготворили своего корпусного командира за его постоянные заботы об их нуждах, за его ласку и веселый нрав. И действительно, Скобелев почти никогда не пропускал без расспросов встречавшегося ему на пути солдата своего отряда. Встретив какого-нибудь солдатика и поздоровавшись с ним, Скобелев вступал часто с ним в беседу, расспрашивал его о том, что у них делается в роте, как их кормят, не обижают ли. Спросит его про семью, давно ли получал письма с Родины и проч. И странно: в то время, когда обыкновенно в таких случаях у солдатика, что называется, душа уходит в пятки, и от него, кроме автоматичных «никак нет» и «точно так», ничего не добьешься, со Скобелевым, напротив, солдат чувствовал себя совершенно свободно, легко, точно это не генерал, не командир корпуса, а обыкновенный свой ротный, и притом любимый офицер – скорее товарищ, чем начальник солдата.

Встречаться со Скобелевым солдатики не избегали, как обыкновенно бывает, а напротив, старались, испытывая при этом какое-то удовольствие. Нужно было видеть, когда какой-нибудь черниговский карапуз, завидя издали едущего навстречу Скобелева и подбодрившись, становился ему во фронт. Нужно было посмотреть, повторяю, на выражение лица этого солдатика – какое-то любовное, самодовольное, торжествующее… «Здоро́во, молодчина!» – говорил обыкновенно Скобелев, хотя этот молодчина был не более двух с чем-то аршин росту, и вообще – по фигуре своей совсем не походил на воина. «Здравия желаю, ваше превосходительство!» – кричал молодчина, да таким голосом, как бы желая этим сказать: «Это ничего, что я такой махонький, я постою и за большого».

Неисправных Скобелев обыкновенно журил отеческими наставлениями и брал слово, что в другой раз этого не будет.

– Как же тебе не стыдно, братец! Я от тебя этого не ожидал! Даешь слово, что этого в другой раз не будет?

– Так точно, ваше превосходительство, даю! – и по глазам его, сильно сконфуженным и заморгавшим, видно было, что он действительно употребит все усилия, чтобы исправиться, что это не одна казенная фраза…

Случалось, впрочем, что Скобелев ругался, и ругался шибко, совершенно по-русски. Как-то странно даже было слышать из уст такого образованного, изящного и безукоризненно одетого генерала, от которого всегда, даже в пылу самого горячего боя, несло лучшими английскими духами (которые вместе с пороховыми дымом и трупным смрадом составляли какую-то странную смесь), странно было слышать эту площадную русскую брань. Правда, с ним бывало это очень редко, и исключительно в опасные, тяжелые минуты, преимущественно во время боя. Там не до нотаций и отеческих наставлений – там нужно энергичное, решительное слово, и слово это (большей частью поминание родителей) обыкновенно достигало своей цели…