Лапти - Петр Замойский

Была пущена сплетня и про Бурдина. Юха поведала, что «досконально узнала», кто такой Бурдин. Говорила, что приехал он не из Москвы, а из Ташкента, а до этого был в Ленинграде, в Архангельске, Самаре, Астрахани. И во всех городах у него остались жены. Где одна, где две, а то и три. И бегает он от них, как бес от ладана, а они разыскивают и чуть только нападут на следок — он зайцем в другой куст. Насчитала Юха, что у Бурдина позаброшено в разных местах четырнадцать жен и почти от каждой по два ребенка. В Ташкенте же осталась самая молоденькая с грудным. И бросил он ее с ребенком посередь улицы, где и умрут они с голода. Умрут, а в сердце его и жилка не дрогнет, и он, как ни в чем не бывало, найдет себе пятнадцатую. Может, дура эта окажется даже в Леонидовке.

Сплетня бабам понравилась, они пустили ее по селу, и она росла и накатывалась, как мокрый ком снега. Скоро уже не только говорили, что у Бурдина четырнадцать жен и двадцать пять детей, но даже знали, как каждую из них зовут, сколько девочек и сколько мальчиков.

На эти сплетни Бурдин не обратил было никакого внимания. Но сперва полушепотом, а потом все настойчивее стали расспрашивать его — женат ли он и почему приехал без жены. Бурдин сознался, что женат, жена работает в Москве. Детей пока нет, но, видимо, скоро будет ребенок. Сплетням бы и конец, но Юха, а с ней Пава-Мезя и Митенька не угомонились.

— Бурдин и Скребнев — ягода одна. Приехал без жены потому, что скоро опять уедет, а каких делов натворит, — гляди.

К Бурдину стали приставать колхозники. То смущенно, то к слову, но просили весной обязательно вызвать к себе жену.

— Успокой нас, что ты не перелетная птица, а надолго останешься.

Такое «успокоение» Бурдин дал. А язычки и это по-своему повернули.

— Не одна приедет к нему, а все четырнадцать. А с ними двадцать пять штук детей. Сядут к нам на шею, и корми. Молока не напасешься. Опять коров на обчий двор.

Однажды вечером, возвращаясь из кузницы, Бурдин и Алексей натолкнулись на толпу пьяных, о чем-то галдевших мужиков. Подойдя ближе, они среди них заметили Яшку Абыса. Тот настолько был пьян, что едва-едва держался на ногах. И хрипло, старательно кого-то ругал. Абыса подзадоривали, кричали ему: «Молодец Яшка, ничего не боится!», а он расходился еще больше. От Абыса доставалось и колхозникам, и Митеньке, и Гавриле, и Алексею. Даже Бурдина не забыл. Маленький, щупленький, он то притворно плакал, то исходил в истошном крике, то внезапно заливался хохотом. Метнулся к Сереге Боженку, тоже пьяному, крепко ухватил за грудки и, хотя тот молчал, принялся его утешать:

— Серега, эй, молчи. Ты не горюй. Не вешай нос через плечо. Обидели тебя? Н-ничего-о. Мы проживе-ом. Мы шею так свернем, с копыт он долой. Ты гляди на меня. Кто я? Абыс. Но Абыс все могет, все узлы размотать. Всемогуч он, как бог на небеси. Большая скрыта сила в Абысе. Захочет он, крикнет: «Да будет свет!» — и пепел на четыре стороны, Абыс знает. Все знает… А Лобач — змей толстопузый. Схитри-и-ил, черта зубастого на Юхе женил, в колхоз войти веле-е-ел, да выгнали дурака. Так и надо. Ишь всю долю хапнул. А кто Абысу даст долю? Эй, обормоты, барбосы, ответьте, за что Лобач Абыса кровососом прозвал? Ну, слу-ушайте, на каком деле старик бороду-у потерял. Э-эх, в порошок разотру!.. Я отчаянный. Почему денег не даешь? А-а, «больше не-ет»? Я тебе покажу, как нет. С сумой иди, а Яшке Абысу на ладонь сыпь. Червяк у Яшки завелся шпиртовой. В неоплатном ты перед ним до самого гроба долгу-у…

— За что он тебе задолжал, Яша? — спросил кто-то.

Абыс, как бы очнувшись, умолк, испуганно оглянулся и, крепко обхватив Серегу Боженка, завопил:

— Братцы-ы, спасите! Това-арищи, погибает Абыс. Убьют его, как собаку под забором. Чует тревожное сердце и колотится в груди воробышком. По глазам вижу, пырнут Абыса вилами. Тайну магию он знает. Все узлы размотать могет. Гибель идет… А за что? За бутылку с пробкой… Мина-адо-ора, жена моя, уведи — и Абыса… от греха-а-а…

И, вопя как сумасшедший, он рванулся из середины толпы, с разбегу налетел на кого-то, упал лицом в снег, отполз, затем вскочил и опрометью через сугробы устремился вдоль дороги. Вслед ему раздался свист, крики, хохот и улюлюкание.

Алексей с Бурдиным торопливо зашагали домой.

Алексей временно поместил Бурдина у себя на квартире. Поужинав, легли спать. Но Алексею не спалось. То думал о Дарье, лежавшей все еще в больнице, то лезли в голову выкрики Абыса и его намеки, что он «все узлы размотать могет».

— Сергей Петрович, спишь? — окликнул Алексей.

— Нет.

— Давай покурим.

— А тебе что, без жены не спится?

— О пьянице я думаю.

— Есть о чем. Видно, это и есть самый типичный деревенский лодырь.

— Не в том дело. Милиционера надо напустить на Абыса. Допросить. И так еще думаю — не вызвать ли нам суд? Дел накопилось много. И хищение колхозного имущества, и заваруха возле церкви, и еще кое-что.

— Не мешало бы показательный.

— Вот завтра ты едешь в район по тракторам, кстати загляни к судье.

— Обязательно загляну, — обещался Бурдин.

Тайная магия

Не зря жаловался Абыс на Лобачева. С тех пор, как тот отделил Карпуньку, меньше стало попадать Абысу на водку, реже получала жена Минодора хлеб. Потом и совсем ничего не стал давать. Абысовы угрозы мало пугали Семена Максимыча.

— Ну что ж, — говорил он, — иди, коль язык чешется. Мне-то всё один конец, а у тебя дети.

Абыс задумывался. В самом деле, какой резон? Только сам влетишь. И за что, за какую радость? Им небось был расчет, у них своя дорога, а какая дорога у Абыса?

Иногда, отрезвев, думал, не бросить ли пить и не заняться ли отцовским ремеслом, которым и сам когда-то занимался, — валять валенки. Но стоило только вытащить из угла покрытые плесенью и ржавью инструменты, как охватывал страх. Сколько труда, терпения, сноровки и пота требовало это ремесло. Да и так сказать, если бы и взялся за это дело, никто бы не доверил ему, пьянице, шерсть.

Как-то при Скребневе еще — сам ли надумал, или кто научил — Абыс всерьез попросился в колхоз. И на что уж Скребнев человек отчаянный, но и тот, посоветовавшись с Митенькой, не принял его. В пьяном виде Абыс буен и не воздержан в слове, но стоит только ему издали увидеть Алексея, то, как бы ни был пьян, моментально умолкал и, нахлобучив обтрепанную шапчонку, как можно скорее скрывался с его глаз. Алексей не мог понять, почему Абыс так его боится. Ведь он даже плохого слова ему никогда не говорил. Разве лишь изредка обзовет пьяницей или помелом, но это ему и все говорили.

Бурдин приехал из района. Там договорился с машинно-тракторной станцией о вспашке полусотни гектаров залежей, прирезанных колхозу возле Дубровок, повидал судью и уговорил его выехать в Леонидовку.

Это известие многих встревожило. Полагали, что все дело заглохло, — глядь — суд! И теперь каждый, кто чувствовал за собой хоть малейшую вину, старался узнать, что ему грозит. Но справиться было не у кого, — идти в совет — значило заранее сознаться в своей вине, — и шли к Митеньке. А тот, и без того зная наизусть оба Кодекса, вновь засел над ними и кропотливо отыскивал статьи. Для себя, к большой радости, подходящей статьи не нашел. То, что разъяснял статью Сталина и что писал колхозникам заявления, противозаконным не было. Если бы начали его обвинять в подстрекательстве к растаскиванию сбруи, уводу лошадей, то нашлись бы люди, которые заявили бы, что он, Митенька, не только этого не делал, но сам же предостерегал.

Успокоился Карягин и утешал тех, кто приходил к нему.

— Только держитесь дружнее на суде, — учил он. — Про Скребнева прямо — перегибщик! — Гнал, мол, нас в колхоз силой. А что растащили — не чужое, свое. С дракой у церкви — на баб валите, на детных больше. Тем ничего не будет. Вдобавок, не забудьте — драка обоюдная. Сотин, мол, с оглоблей, а Скребнев с револьвером. Дарью били, верно, а кто — в сутолоке не разберешь. Все дело начала глупая Аниська. С нее и взыскивайте.

Лишь одному Гавриле шепнул:

— Ты, борода, суши сухарей. На время куда хошь. А статья — вот она.

Гаврила на второй день заболел животом. Призвали Авдея. Тот дал капель, но с них церковный староста совсем расстроился, слег в постель и кричал так истошно, что даже соседи слышали. Утром на третий день запрягли лошадь, высоко взбили в санях сено, уложили Гаврилу и тихо, на виду всего общества, повезли улицей. Тихо ехали до деревни Чикли, а там Гаврила почувствовал легкость, приподнялся и сердито крикнул сыну, чтобы тот гнал лошадь вовсю. Прибыли в Алызово около обеда. В больницу не завернули, а направились прямо к станции. Дождавшись поезда, Гаврила взял билет, взвалил на плечи тяжелый мешок с сухарями и умчался по направлению к Пензе.

…Показательный выездной суд происходил в клубе. Продолжался он четверо суток. Но с первого же дня многие убедились, что суд не так страшен вблизи, каким кажется в ожидании. Сначала разбиралось дело об убое скота. Виновных никого не нашли. Почти у всех были справки от ветеринарного врача Солодовникова. Петька несколько раз, горячась, кричал, что справки фальшивые, но доказать это ничем не мог. Справки официальные, за подписью и печатью.