Книга жизни. Воспоминания и размышления. Материалы к истории моего времени - Семен Маркович Дубнов

достижения полноправия евреев в России включил мою формулу в свою программу, а в 1919 г. ареопаг европейских держав в Париже признал права всех национальных меньшинств, в том числе и еврейского, и закрепил это признание в международных трактатах...

Усилившееся в обществе идейное брожение побудило некоторых представителей одесской интеллигенции устроить кружок для обмена мнений по современным вопросам. Пять человек сошлись для этой цели на совещание в начале декабря 1897 г.: М. Г. Моргулис, совмещавший в себе старые навыки ассимиляции с смутным национальным настроением; молодой Я. Л. Сакер{310}, сторонник того же идейного синкретизма в более ясной комбинации; Абрамович-Менделе, художественная натура, бунтующая против всякого закрепления мысли в формулах и программах; Ахад-Гаам, строго последовательный в своем направлении «духовного сионизма», и я, только что формулировавший основы «духовного национализма» в первых двух «Письмах о старом и новом еврействе». Все мы согласились, что необходимо нам собираться раз в неделю для обсуждения волнующих теперь общество вопросов и выяснить, возможно ли нам установить план совместной работы. Для легализации кружка мы назвали его Историко-литературной комиссией при Обществе просвещения. Мы действительно думали под фирмою Общества устраивать публичные лекции и издавать популярные книги. После ряда организационных заседаний, мы в январе 1898 г. приступили к «делу», точнее — к словопрениям. Каждую субботу вечером мы собирались в роскошном особняке председателя Общества просвещения, Г. Э. Вайнштейна, на Надеждинской улице. Мы сидели в большом кабинете в мягких креслах и за стаканами чая вели свои беседы. Моргулис был у нас председателем, а Сакер секретарем, который тщательно записывал наши прения. В каждом заседании ставился на обсуждение какой-нибудь вопрос: о национализме вообще и еврейском в частности, о политическом и культурном сионизме, о будущности иудаизма, о нашей современной литературе. При таком маленьком составе комиссии вопросы могли обсуждаться в образцовом порядке и выводы могли быть точно формулированы. Но не все участники стремились к ясности. Ахад-Гаам, я и Сакер всегда строго держались рамок обсуждаемой проблемы, так что пункты расхождения между нами были ясны, но Моргулис и Абрамович вносили некоторый беспорядок в дебаты: первый по свойственной ему туманности мысли в устной и письменной речи, второй вследствие своей страсти к импровизации.

Моргулис сначала как будто соглашался со мной в теории, но боялся практических выводов из нее, в особенности требования национальных прав. Абрамович ни с кем не соглашался, а тут же на месте создавал свои теории, каждый раз новую. Обыкновенно он сидел, подпирая голову рукой и морща высокий лоб, как будто внимательно слушая, а на самом деле следил за ходом своих собственных мыслей, вызванных обсуждаемым вопросом. В своем слове он брал не суть вопроса, а какую-либо его деталь, анализировал ее, углублял и превращал в самостоятельную проблему, не давая ответа по существу. Его импровизации и парадоксы были иногда умны, но из них, конечно, нельзя было делать никаких выводов. Абрамович даже недоумевал, когда от него требовали выводов: зачем выводы? Важен обмен мнений сам по себе, а выводы пусть каждый про себя делает. Это давало ему возможность в разных заседаниях развивать противоположные идеи, а когда его уличали в противоречии, он был недоволен. Бывало, Сакер читает протокол предыдущего заседания и все находят, что их слова более или менее точно записаны, один только Абрамович оспаривает точность: мог ли он помнить импровизацию? Прижатый к стене, он сердито говорил: разве я обязан каждую субботу держаться одного и того же мнения? Он сердился на меня за «педантизм», а я ему говорил: «Соломон Моисеевич, вы подражаете Господу Богу, о котором легенда говорит, что он беспрерывно создает миры и разрушает их; вы создаете миросозерцания и разрушаете их для того, чтобы вновь строить». У Я. Л. Сакера хранилась книга протоколов наших собеседований, и если бы она уцелела после его смерти, потомство имело бы любопытный документ для характеристики эпохи.

Дебаты в нашем маленьком кружке, собиравшемся регулярно до весны 1898 г., были плодотворны для участников: они толкали мысль дальше, изощряли ее, углубляли, Мне и Ахад-Гааму эти беседы давали импульс для дальнейшего развития наших систем в литературе. Отголоски наших устных споров можно было услышать в появившихся одновременно наших статьях: в его статье «Три ступени» («Шалош мадрегот») в журнале «Гашилоах» и в моем третьем «письме» («Духовный национализм и сионизм», «Восход», 1898, кн. 3–4). Ахад-Гаам считал мое требование «национальных прав» в диаспоре справедливым, но неосуществимым при современном строе национального государства, а потому полагал, что и я наконец приду к убеждению, что мы должны бороться за «единственное конкретное национальное право», данное нам историей: право на образование национального большинства или создание духовного центра на нашей исторической родине, в Палестине. На это я отвечал Ахад-Гааму позже, но в первую очередь счел нужным объясниться с политическими сионистами, которые тогда спорили со мною и устно и письменно по поводу предыдущих статей. Между прочим, я там привел свой устный ответ «одному из видных деятелей палестинофильской партии» (подразумевается М. Усышкин), который в шутку спросил меня, не обратился ли я уже в его веру. Ответ гласил: «Мне нет надобности быть палестинофилом для того, чтобы быть евреем». В таком же духе я ответил письменно на длинное послание из Киева от студента М. Лозинского{311}, секретаря д-ра Мандельштама по сионистским делам. Этот одаренный молодой человек, рано похищенный смертью, писал мне от имени кружка политических сионистов и, по-видимому, с ведома Мандельштама. Он выставил против моих тезисов ряд возражений и решительно заявил, что еврейская интеллигенция совершенно отпадет от народа, если она не проникнется идеями сионизма и идеалом «еврейского государства». Я ему ответил (и ответ затем напечатал в третьем «письме»), что поскольку наша шатающаяся интеллигенция ищет опоры в сионизме, мы не вправе ей мешать, ибо «нельзя отнимать палку у того, кто нетвердо стоит на ногах», но по существу этот условный национализм таит в себе много опасностей в будущем: при первом разочаровании в новом политическом мессианстве отпадение от народа будет еще сильнее; нужно выждать, пока нынешние «язычники национальной идеи», не могущие мыслить существование народа без собственного государства, перейдут к ее высшей духовной форме. Мое третье «письмо» дало толчок к новой полемике в печати, частных письмах и устных дебатах. Между прочим, в моем архиве сохранилось длинное письмо, подписанное «Давид Урьевич Гордон»{312} из местечка Хащевато Подольской губернии. Если не ошибаюсь, это был впоследствии прославившийся идеолог партии трудовых сионистов («Гапоэль Гацаир») в Палестине, который раньше был служащим при сахарном заводе барона Гинцбурга в Подолии. В