Трилогия об Иосифе Флавии: Иудейская война. Сыновья. Настанет день - Лион Фейхтвангер

Вслед за солдатами, неуклюже шагая, шел первосвященник Фанний, глубоко несчастный, больной от сомнений, не зная, что предпринять. Боязливо уставился он на завесу, закрывавшую святая святых, жилище Ягве, в которое только он имел право входить в день очищения. Однако ни Симон, ни Иоанн к завесе не прикоснулись, они повернули обратно. Первосвященник Фанний почувствовал, что с него свалилась огромная тяжесть.

Покинув священные запретные залы, солдаты облегченно вздохнули. Они были целы и невредимы, никакой огонь с неба не сошел на них. Они несли хлебы. Это были изысканные белые хлебы, но всего только хлебы, и если к ним прикоснуться, ничего не случится.

Симон и Иоанн пригласили в тот день на вечерю членов своего штаба, а также секретаря Амрама. Уже в течение многих недель не ели они мяса и теперь жадно вдыхали запах жареного. Было также подано много благородного вина, вина из Эшкола, а на столе лежал хлеб, много хлеба, – его хватило бы не только для еды, как говорили, смеясь, приглашенные, но и для того, чтобы брать мясо с тарелки. Они перед тем выкупались, умастились елеем из храма, подстригли и причесали волосы и бороды. Удивленно смотрели они друг на друга – в каких статных, элегантных людей превратились эти одичавшие существа.

– Ложитесь поудобнее и ешьте, – пригласил их Иоанн Гисхальский. – Мы это себе разрешаем, вероятно, в последний раз, и мы это заслужили.

Солдаты вымыли им руки, Симон бар Гиора благословил хлеб и преломил его, трапеза была обильной, они уделили от нее и солдатам.

Оба вождя были в добром, кротком настроении. Они вспоминали свою родную Галилею.

– Мне вспоминаются стручковые деревья в твоем городе Геразе, брат мой Симон, – сказал Иоанн. – Прекрасный город.

– А я вспоминаю о финиках и оливках в твоем городе Гисхала, брат мой Иоанн, – сказал Симон. – Ты пришел в Иерусалим с севера, я – с юга. Нам следовало сразу объединиться.

– Да, – улыбнулся Иоанн, – мы были дураками. Как петухи. Работник несет их за ноги во двор, чтобы зарезать, а они, вися и раскачиваясь, продолжают колотить друг друга клювами.

– Дай мне грудинку, что у тебя на тарелке, брат мой Иоанн, – сказал Симон, – а я тебе дам заднюю ногу. Она жирнее и сочнее. Я очень тебя люблю и восхищаюсь тобой, брат мой Иоанн.

– Благодарю тебя, брат мой Симон, – сказал Иоанн. – Я и не подозревал, какой ты красивый и статный. Я вижу это только сейчас, когда приближается смерть.

Они поменялись мясом и поменялись вином. Иоанн запел песню, прославлявшую Симона, – как он сжег римские машины и артиллерию, а Симон запел песню, прославлявшую Иоанна, – как за первой стеной форта Антония он возвел вторую.

– Если бы наше везенье равнялось нашей храбрости, – улыбнулся Иоанн, – римлян бы здесь давно уже не было.

Они пели застольные и непристойные песни и песни о красоте Галилеи. Они вспоминали о городах Сепфорисе и Тивериаде и о городе Магдале, с его восемьюдесятью ткацкими мастерскими, разрушенными римлянами. «Красно от крови озеро Магдалы, – пели они, – покрыт весь берег трупами Магдалы». Они написали свои имена на боевых повязках с начальными буквами девиза маккавеев и поменялись повязками.

Снаружи равномерно доносились глухие удары в главную стену. Это работал «Свирепый Юлий», знаменитый таран Десятого легиона.

– Пускай работает, – смеялись офицеры, – завтра мы его сожжем. – Они возлежали, ели, шутили, пили. Хорошая была трапеза, последняя.

Ночь шла своим путем. Они стали задумчивы, в большом зале царило буйное, мрачное веселье. Они вспоминали мертвых.

– У нас нет ни чечевицы, ни яиц, – сказал Иоанн Гисхальский, – но десять кубков скорби мы выпьем и ложа мы опрокинем.

– Мертвых очень много, – сказал Симон бар Гиора, – и их память заслуживает лучшей трапезы. Я имею в виду умерших офицеров.

Было восемьдесят семь офицеров, изучивших римское военное искусство, из них семьдесят два человека пали.

– Их память да будет благословенна.

И они выпили.

– Я вспоминаю первосвященника Анана, – сказал Иоанн Гисхальский. – То, что он сделал для укрепления стен, было хорошо.

– Он был негодяй, – резко отозвался Симон бар Гиора, – мы должны были его уничтожить.

– Мы должны были его уничтожить, – примирительно согласился Иоанн, – но он был хороший человек. Память его да будет благословенна.

И они выпили.

– Я вспоминаю о другом покойнике, – едко сказал секретарь Амрам, – он был другом моей юности, и он оказался псом. Он изучал в одной комнате со мной тайны учения. Его имя Иосиф бен Маттафий. Да не будет мира его памяти.

Ему пришла в голову мысль, сулившая особенно приятное развлечение. Он перемигнулся с Симоном и Иоанном, и они приказали привести доктора и господина Маттафия, отца Иосифа, заключенного в темницу форта Фасаила.

Дряхлый высохший старик провел ряд долгих, ужасных дней в вонючем темном подземелье. Он был безмерно истощен, но он взял себя в руки. Он боялся этих диких солдафонов. Они стольких убили, что еще чудо, как это они его оставили в живых, им не следовало перечить. Он поднес дрожащую руку ко лбу, поклонился.

– Чего вы хотите, господа, – пролепетал он, – от старого, беззащитного человека? – И заморгал, ослепленный светом, невольно вдыхая запах кушаний.

– Дело плохо, доктор и господин Маттафий, – сказал Иоанн. – На том месте, где мы сейчас находимся, скоро будут римляне. Как нам поступить с вами, старичок, мы еще не решили. Оставить ли вас римлянам или теперь же убить.

Старец стоял согнувшись, молча, дрожа.

– Послушайте, – начал секретарь Амрам, – как нам, может быть, известно, пищевых продуктов в городе почти нет. У нас больше нет мяса, мы сидим на стручках. То, что вы здесь видите – это кости последних девяти ягнят, предназначенных для жертвенного алтаря Ягве. Мы их съели. Что вы уставились на нас? Было очень вкусно. Вы видите какой-нибудь «мене-текел» на стене? Я – нет. В начале войны с нами был и ваш сын. Затем он отошел. Поэтому в конце войны вам