Пещера - Марина Дяченко

– Зверя? – сонно переспросила Павла. – Вы… про зверя, Раман?

– Павла, – сказал он глухо. – А может, мы…

Ветер. Сухие листья, и те, что не успели еще стать сухими – но станут, непременно станут, осень…

– Я тоже об этом думаю, – теперь она неподвижно смотрела в потолок. – То, что мы сделали… Может быть, это совсем не так хорошо… может быть…

Раман вспомнил Валя.

«Я боюсь! Я в общаге мою посуду – и вдруг вижу, что я… будто я схруль. Я боюсь… что Пещера… о Пещере нельзя говорить вслух, она отомстит!..»

Что привиделось Валю в тот день? От кого он спасался, кидаясь головой вниз в окно пятого этажа?..

– Что же теперь сделаешь, Павла, – сказал Раман шепотом. – Уже… Не вернуть…

Что имел в виду Тритан, говоря о «лепестках»? О «бомбах»?!

Сейчас это представлялось очень важным.

А тогда – тогда он даже не удосужился переспросить…

– Павла, не спи!!

– Оставь меня в покое, – она в кои-то веки обратилась к нему на «ты». – Я хочу… я не могу больше.

Она лежала, уткнувшись лицом в диванную подушку с прорехой.

Он лег рядом – благо диван был обширный.

За всю его жизнь в его объятиях побывало множество женщин.

Но ни одна из них, тех, кого он на минуту делал своими, не была для него так…

За окном метались, прощаясь с летом, тронутые желтизной кроны. Поутру улица Кленов проснется в мозаике кленовых листьев…

Если оно наступит, утро.

У него больше не было сил. Эта последняя догадка – о том, что прав был Тритан, а вовсе не они с Павлой – подкосила его окончательно.

Павла…

Тени веток. Шелест сухой травы в цветочном ящике на балконе.

– Павла, – он обнял ее, чтобы хоть как-то загладить свою колоссальную вину. – Павла… не спи…

Она дышала ровно, ее глаза были закрыты, и веки не дрожали, и на измученном лице лежала маска усталого удовлетворения.

Несколько секунд он балансировал на грани между сном и явью – а потом не удержался и ухнул в бездну.

И, падая, испытал мгновенную, спокойную радость.

…Она была беспечна.

Уши ее, похожие на половинки большой жемчужной раковины, легко отделяли звуки от отзвуков; шорохи и звон падающих капель отражались от стен, слабели и множились, тонули, угодив в заросли мха, многократно повторялись, ударяясь о стену, звуки были ниточками, заполнявшими пространство Пещеры – сейчас все они были тонкими, редкими и совершенно безопасными. Возились во влажных щелях насекомые, чуть слышно шелестела медленная река, а целым ярусом ниже спаривались два маленьких тхоля. Спокойное дыхание Пещеры; полной тишины здесь не будет никогда. В полной тишине сарна чувствовала бы себя слепой.

Она шла… Кажется, она шла вниз, туда, где чутье ее безошибочно угадывало воду.

Каменный свод здесь терялся в темноте. Мерцающие лишайники не давали света – но светились сами, обозначая стенки и склоны голубоватыми неровными пятнами. Сарна осталась равнодушной к диковатому очарованию зала – она слышала воду. Самый прекрасный из известных ей звуков.

Туда, где, срываясь с известковых потеков, звонко падают в черное зеркало сладкие капли…

Туда, где среди камней еле слышно дышит ручей…

Там жизнь.

Голоса воды и жизни обманули ее.

Перебирая ниточки светлых и теплых звуков, уши ее упустили одну-единственную ледяную паутинку.

Он умел ждать.

Сытый запах крови плыл над водой. Теплое и живое существо подходило все ближе, и он задержал дыхание.

Сааги умеют подолгу не дышать. Потому им удается завлекать в засады сарн, таких чутких – и так беспечно полагающихся на один только слух.

Он не отдавал себе отчета, что за темное чувство, что за невидимое принуждение загнало его на охоту имено к этому неподвижному озерцу. Но сарна явилась – а значит, охота будет удачной.

Миниатюрный зверек с миндалевидными глазами выступил из-за каменной гряды. Остановился, поводя ушами-локаторами; белые раковины впервые напряглись, не слыша, но предчувствуя опасность.

Он лежал, беззвучный и неподвижный, как камень. Сарне осталось сделать несколько шагов к воде – тогда никакие силы не помешают ему накрыть ее одним броском.

Но сарна медлила.

То ли кровь в его жилах стучала слишком уж громко, то ли жажда сарны была не столь сильна, то ли инстинкт зверька в последний момент предупредил его о скорой смерти – но сарна стояла, не шевелясь, осторожно подняв переднюю ногу с острым копытцем, и миндалевидные глаза невидяще глядели в темноту.

Пушистая грудь с пятном особенно густой, будто недавно отросшей шерсти…

Сааги умеют ждать.

Возможно, он мог кинуться уже сейчас – но тогда прыжков потребовалось бы два, а ему не хотелось гнать сарну в переплетение коридоров, сарну нелегко догнать, и после бешенного бега мясо ее горчит…

Потому он ждал.

Сарна постояла еще, поставила ногу на камень перед собой, чуть отступила, с жадностью ловя напряженными ушами отзвуки близкой воды.

И ее жажда взяла верх.

Она шагнула вперед, точеный силуэт на фоне светящихся лишайников, и еще шагнула, и еще…

Она была уже в пределах досягаемости.

Она пахла живой кровью – так, что у него на мгновение помутилось в голове.

…И когда эта одна-единственная ледяная паутинка, когда этот предательский звук обнаружил себя…

Было поздно.

То, что она принимала за нагромождение черных камней…

Это было на самом деле припавшим к земле саагом. Чудовищным сооружением из клыков и мышц, идеальным орудием убийства.

Сааги не промахиваются.

Любая сарна видит саага только раз в жизни, но всегда узнает…

Впрочем, эта сарна была исключением.

Вот уже в четвертый раз время, необходимое саагу для убийства, было неизмеримо меньше времени, отпущенного сарне на помыслы о бегстве.

Только помыслы…

Мышцы, ведающие дыханием, успели сократиться.

Выдох…

Сааг кинулся.

…мутилось сознание. Притаиться и кинуться; лететь в прыжке, чувствуя, как вязнет в секундах приговоренная жертва – и как то же самое, дробленное на мгновения время стекает по жесткой саажьей шкуре, не причиняя вреда, не успевая удержать…

Белая вспышка в мозгу. Опьянение; повалить в заросли коричневого мха, держать за горло, пока длиться агония, держать, держать…

Он висел в воздухе. Он летел, он падал.

Воздушная дорога, определенная в момент прыжка, несла его разомкнутые клыки прямо к белой шее неподвижной сарны.

Неподвижной – потому что время держало ее в своем капкане. Вечность летящего в прыжке саага казалась сарне коротким мигом, таким коротким, что…

Миндалевидные глаза казались черными. Это расширились, все собой затопляя, зрачки.