Впечатления моей жизни - Мария Тенишева

XXXII

История с Жиркевичем

Незадолго до революции я познакомилась с военным следователем Жиркевичем. Я видела его однажды в моем музее, и затем он прислал мне свою книжку в стихах, которую я перелистала, но не нашла ничего интересного. В стихах, написанных без малейшего признака таланта, он описывает свое детство. Из них я вынесла одно только впечатление, что автор в детстве был очень жестоким мальчиком… и больше ничего. И вдруг, много времени спустя, я в Сан-Ремо получаю от него письмо в таком тоне, как будто мы были с ним давнишние и хорошие знакомые. Он спрашивает меня, правда ли, что я увезла музей, и надолго ли, просит возвращаться скорее и не отнимать у Смоленска этих коллекций, говоря, что теперь в России хорошо и т.д., и т.д. Просил он также прислать ему мою фотографию, что тоже показалось мне очень странным. Я имею обыкновение всегда отвечать на письма, но так как я совсем мало была знакома с Жиркевичем, то, чтобы не отвечать серьезно на все его вопросы, - мне не хотелось рассказывать совершенно постороннему человеку о своих делах и намерениях — я решила ответить в шутливом тоне и послала ему фотографию домашней работы, где я снята под вековым масличным деревом с масличной веткой в руках. На обороте я написала, что приеду в Россию тогда, когда там все успокоится и наступит полный мир.

Жиркевич не угомонился и снова написал мне, предлагая приобрести у него хоругвь из какого-то монастыря в Вильне и каких-то, как он выразился, идолов. Покупать вещи заочно, да еще от мало знакомого человека — очень опасно, можно даром бросить деньги и нажить неприятностей без конца. К тому же в ту минуту я далека была от мысли пополнять мою коллекцию, до того ли было в это смутное время, когда мы все были в неизвестности относительно исхода беспорядков, когда я каждый день боялась услыхать, что музей разграблен. Я замедлила немного с ответом. Не получая его от меня, Жиркевич обратился с письмом к Киту, говоря, что писал мне, предлагая хоругвь и "идолов", и просил ее спросить меня, хочу ли я приобрести эти вещи. Она ответила отрицательно, зная, как я мало была расположена тогда что бы то ни было покупать. Жиркевич замолк. Я никак не думала, что эта неудавшаяся попытка завязать со мной коммерческие сношения создаст мне из него врага, с которым мне придется считаться несколько лет.

Когда мне приходилось задерживаться по делам в Смоленске, иногда на несколько месяцев, иногда целую зиму, я жила очень тихо и уединенно. У меня было очень мало знакомых. Кроме губернатора, предводителя дворянства, князя В.М.Урусова и архиерея — лиц официальных, с которыми приходилось иметь дело по школьным и деревенским вопросам, у меня был маленький кружок лиц, бывавших у меня запросто. Зная, что я собираю старину для музея и особенно интересуюсь смоленской стариной, эти лица, узнав, что в архиерейской ризнице продаются старинные вещи, поспешили меня об этом уведомить. До меня давно доходили эти слухи. Барщевский вообще был очень неловок в покупках, не умел разыскивать ни поставщиков, ни людей, владеющих стариной, ни торговаться когда надо, и я не раз попрекала его тем, что предметы из архиерейской ризницы уплывают в чужие руки, распродаются на слом и сплав, гибнут, а между тем для них лучший, прямой путь — мой музей. Но он как-то безучастно отнесся к моим словам.

В один из моих приездов в город ко мне от архиерея пришел студент М.И.Крылов, прося разрешения переговорить со мной. Он сообщил, что Его Преосвященство, желая избавиться от некоторых ненужных старинных предметов, предлагает мне осмотреть ризницу и выбрать то, что мне подойдет. Дело было в октябре, стоял мороз, и уже лежал снег. Я отправилась в собор с Барщевским и Лидиным, закутанная по-зимнему, в шубе. Нас повели в зимнюю архиерейскую церковь. Так как нас, бедных женщин, за грехи в алтарь не пускают, — а ризница за алтарем, — то сторожа стали выносить оттуда старое облачение и разные вещи и целыми охапками валить на пол. Раньше это была теплая зимняя церковь, но с тех пор как стали отапливать большой собор, в ней перестали служить, и все было запущено, грязно, пыльно. Мне просто больно было смотреть, как разные люди, пришедшие, как и я, смотреть на эти вещи, раскидывали их ногами, разворачивали, а сторожа все продолжали выносить и кидать на пол вороха священных предметов. Одно уже это заставило меня скупить все то, что я считала кощунством попирать ногами.

Я выбрала несколько саккосов — подобные им были когда-то здесь же проданы на выжиг — и одну митру, поновленную, из новой серебряно-золоченой парчи, вышитую жемчугом, которую все равно продали бы на вес. Финифтяные иконки, украшавшие эту митру, были не только не старинные, но очень грубой работы, а вместо камней нашиты были простые цветные стекла. Меня на ней прельстило несколько дробниц, украшенных эмалью.

Кроме нас, в соборе вертелось несколько человек: два еврея из Киева — одного из них, Золотницкого, закупающего по всей России старину, я знала — и два наших серебряника, Лукьянов и Васильев. Барщевский, видя, что я ценю в митре только лалы, обратился к Лукьянову и сказал:

— Эх вы, в прошлом году вы ведь здесь целую кучу таких вещей на слом купили. Таких лал у вас много было. Куда вы их дели?

— И не говорите, Иван Федорыч, я их сплавил. А кабы я только знал, что их сиятельства покупают такие вещи, я бы им первым предложил купить, — отвечал с сожалением Лукьянов.

Вещи от архиерея мне были доставлены в дом накануне отъезда за границу после одиннадцатидневной забастовки в 1905 году. Привезены они были казначеем и соборным протоиереем, с которыми я немедленно же расплатилась. Когда я сказала Киту, что из моего кармана вылетело несколько тысяч, она всплеснула руками и чуть не назвала меня сумасшедшей. Я и сама сознавала, что это действительно сумасшествие, но страсть к старине все превозмогла. Я так боялась, что эти предметы уйдут в руки Золотницкого или пропадут у Лукьянова, что совсем забыла о том, какое время мы переживали и как могли повернуться события. Я уехала почти без денег, так как сношения с банками были очень затруднены и замедлены…

Наш соборный староста (управляющий акцизными сборами) В.П.Озмидов предложил мне приобрести серебряную кружку рижского дела, восемнадцатого века. Она была пожертвована соборному причту на поминовение души одного из представителей рода Энгельгардт, коренных смоленских помещиков, а так как я собирала смоленскую этнографию и все, что относилось к крестьянскому и старинному помещичьему быту, то, несомненно, предмет, идущий из старинной семьи Энгельгардт, представлял для музея интерес. Озмидов продал эту кружку за четыреста рублей, и деньги пошли на починку соборной крыши, незадолго до того сорванной бурей. Несколько дней спустя он сам привез мне ее в музей и передал мне расписку в получении денег.