Легенды Западного побережья (сборник) - Урсула Ле Гуин

Некоторое время я размышляла насчет той «святыни хали», о которой упомянула миссис Таттава. Я не видела ни одного святилища во всем мире Хеннебет, за исключением крошечной ниши в гостиной, где миссис Наннатула всегда держала маленький букетик цветов, или пучок тростника, или — вы только подумайте! — несколько веточек пресловутой аббы. Когда я спросила, есть ли у этой ниши название, она сказала: да, «тыотив».

Набравшись смелости, я спросила у миссис Таттавы:

— А где находится «хали тыотив»?

Некоторое время она молчала, потом наконец, глядя куда-то вдаль, промолвила:

— О, в наши дни это очень, очень далеко… — Потом взгляд ее прояснился, она повернулась ко мне и спросила: — А вы там бывали?

— Нет.

— Трудно быть в этом уверенной, — заметила она. — Вы знаете, я теперь никогда не говорю, что я где-то точно не была, потому что очень часто оказывается, что как раз там я и нахожусь — или находилась, так, пожалуй, было бы точнее, не правда ли? Вы знаете, там очень красиво, но это так далеко!.. А теперь это оказалось прямо здесь, совсем близко! — Она посмотрела на меня с такой искренней радостью, что и я не могла сдержать улыбку и тоже почему-то почувствовала себя счастливой, хоть и не поняла ни слова из того, что она имела в виду.

И тут-то я и начала действительно замечать, что люди вокруг — и в «моем» доме, и во всем мире Хеннебет — гораздо меньше похожи на меня, чем мне это казалось. Это было связано с темпераментом, с типом характера. Они были очень умеренные во всем, как бывает умеренным климат. И отлично владели собой, никогда не раздражались по пустякам, всегда пребывая в хорошем настроении. И это была не некая воспитанная добродетель, не этическая победа над собой; нет, хеннебет просто были очень доброжелательными и спокойными людьми. И весьма отличными от меня.

Мистер Баттанеле всегда рассуждал о политике с удовольствием, даже со смаком, энергично, явно заинтересованный той или иной проблемой, но мне казалось, что в этих рассуждениях все же чего-то не хватает, какой-то составляющей, которую я привыкла считать весьма существенной для бесед о политике. Мистер Баттанеле не растекался мыслью по древу, как это делают люди не слишком умные и умелые, пытаясь адаптировать свои мысли к восприятию собеседника, но никогда, похоже, и не защищал какую-то лично свою точку зрения. Все поднятые им вопросы как бы оставались открытыми. Он бы самым прискорбным образом провалился, ведя, скажем, ток-шоу на радио или какой-нибудь «круглый стол» на ТВ. Ему не хватало, так сказать, напора, умения «надавить» на собеседника. Да и собственных убеждений у него, похоже, не было. А были ли у него вообще какие-либо конкретные мнения?

Я частенько ходила с ним вместе в пивную на углу и слушала, как он обсуждает основы политики со своими друзьями, из которых кое-кто служил в правительственных комитетах. Все они внимательно слушали друг друга, обдумывали собственный ответ, прежде чем высказаться, часто весьма живо и возбужденно, даже перебивая друг друга, отстаивали свою точку зрения, но их спорам, я бы сказала, не хватало страстности; они никогда не сердились и не выходили из себя. Никто никогда и ни с кем не вступал в противоречия — даже столь скромным способом выражения своего несогласия с чем-то, как молчание. И тем не менее, они, похоже, отнюдь не пытались избежать споров, или свести свои идеи к некоей конформистской норме, или выработать некий консенсус. Но более всего меня озадачивало то, что все эти бурные политические дискуссии внезапно как бы растворялись в смехе. Кто-то начинал тихо хихикать, кто-то разражался утробным хохотом, а потом и вся компания хваталась за животы, задыхаясь от смеха и вытирая глаза, словно они только что не обсуждали, как лучше управлять страной, а рассказывали друг другу смешные анекдоты. Но мне так ни разу не удалось уловить смысл той или иной шутки, вызвавшей приступ всеобщего хохота.

Слушая различные местные радиостанции, я ни разу не заметила, чтобы тот или иной член государственного комитета призывал соотечественников сделать то или другое. И все же в стране действительно делалось и то, и другое, и третье. Жизнь здесь шла вполне спокойно; вовремя собирались налоги, вовремя убирался мусор, вовремя заделывались рытвины на дорогах, никто не ходил голодным. Выборы проходили довольно часто, и о сроках голосования по тому или иному поводу всегда заранее объявляли по радио, сопровождая эти объявления весьма информативными справками. Миссис Наннатула и мистер Баттанеле всегда ходили голосовать. Дети ходили голосовать довольно часто. Но когда я обнаружила, что некоторые люди имеют право голосовать значительно чаще, чем другие, я была просто шокирована.

Аннуп сказал мне, что миссис Таттава имеет право восемнадцать раз использовать свой голос, хотя обычно она голосовать вообще не ходила, хотя могла бы иметь право голосовать даже тридцать или сорок раз, если б побеспокоилась это право зарегистрировать.

— Но почему? Чем она отличается от других людей? — спрашивала я.

— Ну, понимаете, она ведь очень старая. Вот у меня, например, только один голос, — попытался объяснить мне Аннуп. Он всегда был трогательно скромен и страшно смущался, что-то мне растолковывая или в чем-то меня поправляя. Они все так вели себя. Казалось, они лишь напоминают мне о чем-то, что я, конечно же, знала, но просто забыла.

— Значит, чем старше ты будешь, тем… будешь считаться мудрее?

Он неуверенно посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Или у вас так оказывают старикам особый почет? — продолжала допытываться я.

— Но ведь эти голоса у вас уже и так есть, — удивленно начал Аннуп. — Они ведь к вам возвращаются, правда? Или, точнее, как говорит мама, это вы к ним возвращаетесь. Если, конечно, сможете их всех вспомнить — те, другие голоса, на которые когда-то получили право. — Должно быть, вид у меня такой же безнадежно тупой, как у кирпичной стены, так что Аннуп попробовал пояснить: — Ну, когда вы снова жили! — Он не сказал «в вашей прежней жизни»; он сказал именно «снова жили».

— Значит, люди помнят свои другие… жизни? — неуверенно спросила я и посмотрела на него, ища подтверждения своей догадке.

Аннуп немного подумал и тоже неуверенно ответил:

— Ну, наверное. А у вас что, это именно так?

— Нет, — решительно ответила я. — То есть я, например, никаких своих прежних жизней не помню. И я ничего не понимаю!

Я ввела в свой трансломат слово «трансмиграция», и машина сообщила мне, что на языке хеннебет это слово означает «переселение», «перелет птиц на север в сезон дождей и на юг — в период засухи». Я ввела слово «реинкарнация», и трансломат рассказал мне о чем-то, связанном с пищеварительным процессом. Тогда я ударила из главного орудия и подсунула ему слово «метемпсихоз», и он сообщил мне, что в мире Хеннебет не существует аналогичного понятия для этого «верования», которое свойственно людям многих иных миров, о том, что их «души» после смерти переселяются в другие «тела». Трансломат «разговаривал», разумеется, на языке хеннебет, но те слова, которые я поместила здесь в кавычки, все были написаны по-английски.

Аннуп зашел ко мне как раз в разгар моих лингвистических поисков. На Хеннебет редко пользуются механическими приспособлениями, даже археологические раскопки и строительство здесь ведутся практически вручную, но кое-какие электронные технологии хеннебет уже довольно давно позаимствовали у людей из других миров; в частности, электронную технику они используют для хранения информации, в качестве средств связи, для голосования во время выборов и т. п… Аннуп обожал мой трансломат и относился к нему, как к замечательной игрушке, забаве. Вот и теперь он рассмеялся и спросил:

— «Верования» — это значит, люди так думают? — Я кивнула. — А что такое «души»?

Я начала не с «души», а с «тела»; всегда значительно легче объяснять, когда можешь пользоваться жестикуляцией.

— «Тело» — это, например, я — это мои руки-ноги-голова-живот и так далее. Все это — мое тело. На твоем языке это, по-моему, «атто»?

Он кивнул, и я, ободренная, продолжала:

— А твоя душа находится внутри твоего тела.

— Как внутренности или то, что я съел?

Я попробовала зайти с другого конца:

— Когда кто-то умирает, мы говорим: его душа отлетела.

— Отлетела? — эхом отозвался он. — Куда отлетела?

— Твое тело, твое «атто», остается здесь — а душа улетает прочь. Некоторые считают, что она улетает в ту жизнь, которая бывает после смерти.

Аннуп уставился на меня, совершенно сбитый с толку. Мы провели почти час за выяснением вопросов, связанных с душой и телом, и пытаясь найти какую-то общую основу в обоих языках, но только еще больше запутывались. Мальчик был не в состоянии провести хоть какое-то различие между материей и духом. «Атто» — это все человеческое существо целиком; как же там могло быть что-то еще? Какая-то «душа»? Там же просто нет места ни для чего больше!