Дочь Голубых гор - Морган Лливелин

Можно было бы, конечно, уложить неука на землю, надеть на него сбрую и, после того как седок усядется в седло, отпустить его. Кажак сказал, что у некоторых других племен используется именно такой способ объездки, но их племя его не применяет. Они предпочитают укрощать животных медленно, употребляя особый подход к каждой лошади, стараясь, чтобы лошадь училась добровольно, с тем чтобы впоследствии ей можно было полностью доверять.

Особенная важность придавалась первой поездке на оседланном коне или мерине – скифы никогда не ездили на кобылах. Если эта поездка проходила успешно, скифы праздновали это событие, товарищи под общий смех и грубоватые подшучивания подбрасывали удачливого объездчика в воздух. Но обучение отнюдь не заканчивалось на этом, лошадь должна была беспрекословно слушаться поводьев и уздечки, отзываться на прикосновение ноги и даже просто перенос центра тяжести тела. Конь, который во время объездки проявлял смелый дух, проходил дополнительное обучение – на боевого коня, который мог умело маневрировать в битве, а в случае падения наездника даже защищать его зубами и копытами.

Хорошо обученный скифский конь был сам по себе грозным оружием.

К концу лета скифы стали замечать, что легкий вес Эпоны и ее интуитивное понимание животных дают ей определенное преимущество перед ними. Кони, с которыми она работала, учились быстрее и с большей охотой. Теперь она попеременно бывала то на плоской пыльной площадке, которая использовалась для объездки, то в загоне, где охолащивали молодых коней. Во время кастрации она стояла рядом с животным, что-то ему шептала и замазывала рану особым бальзамом собственного изготовления, но всякий, кто заглянул бы ей в глаза, мог бы заметить, что сердце ее не здесь, а на равнине, вместе с табуном скачущих с развевающимися гривами коней.

В работе с лошадьми Эпона быстро стала незаменимой, и Кажак опять велел, чтобы ее освободили от всяких домашних хлопот. И на этот раз она не протестовала. Она охотно отказалась от всяких попыток войти в женское общество. В течение долгого дня, под безбрежным небом, она часто забывала о том, что она женщина. Только в объятиях Кажака, по ночам, вспоминала об этом, да еще когда видела непрестанно наблюдающие за ней глаза Дасадаса.

С тех пор как Эпона вновь стала спать с Кажаком, он начал относиться к Дасадасу с большей терпимостью. Он даже иногда пошучивал по поводу его одержимости Эпоной. В отсутствие Дасадаса он потешал Аксинью, едко передразнивая молодого человека.

– Эпона, – вздыхал он с выпученными глазами, разинутым ртом и свободно висящими по бокам руками – ни дать ни взять полный безумец. – Эпона, – бормотал он, расхаживая по кругу и с благоговением глазея на воображаемую женщину.

Глядя на эту сценку, Аксинья хохотал.

Видела эту сценку и Эпона, и она тоже, помимо своей воли, громко смеялась. Но женским чутьем она знала, что Дасадас поджидает своего времени, благоприятной возможности. И рано или поздно попытается добиться своего.

Ждал не только Дасадас. Гигантский волк все еще преследовал во сне людей, по мере приближения осени он совсем осмелел, начал сниться женщинам в их кибитках и даже детям, которые просыпались с испуганными криками.

– На меня рычал страшный волк, – младший сын Галы рыдал, уткнувшись лицом в колени матери и дрожа от ужаса.

– Успокойся, успокойся, это только сон, – утешала его Гала. Но по ее глазам можно было видеть, что она встревожена, ибо тот же сон снился и ей.

Прибыл Потор, приведя с собой целую вереницу лошадей, которых он хотел опробовать в состязаниях с самыми быстроногими лошадьми Кажака. Хотя Кажак и нахваливал всем Эпону как искусную врачевательницу лошадей, он все же попросил ее на время пребывания Потора воздержаться от верховой езды и выездки молодых меринов.

Разумеется, это привело к новой ссоре.

– Люди потеряют уважение ко мне, – попробовал объяснить ей Кажак. – Потор скажет, что женщина Кажака стала мужчиной. Поднимет меня на смех. Ха, ха! – холодно добавил он, заранее болезненно переживая насмешки над собой.

– Ты знаешь, что я не мужчина. Почему я должна отказываться от того, что мне нравится? Ради Потора?

– Кажак… просит тебя. Ради Кажак.

Она заколебалась.

– А ты позволишь мне ездить на сером жеребце?

Он нахмурился.

– Кельты всегда торгуются, – пожаловался он, уже не впервые.

– Ты же сказал, что я никогда не буду принадлежать к вашему племени, поэтому я остаюсь кельтской женщиной, – злорадно напомнила она. – Теперь, когда время спаривания закончилось, позволь мне иногда ездить на твоем сером. А я взамен до отъезда Потора не буду обучать неуков.

Он еще более посуровел.

– Только я могу сказать, что ты должна, а чего не должна делать. Видишь эти шаровары. В таких шароварах ходят только мужчины.

Но утром она увидела возле своей кибитки стреноженного серого жеребца и надела на него свое седло. Кажак уже уехал вместе с Потором, чтобы показать ему мышастого мерина, выезженного Эпоной. Когда двое мужчин возвратились, Потор принялся расхваливать мерина:

– Удивительный конь, Кажак; смышленый, послушный, очень быстроногий. Ты не хочешь прямо сейчас продать его мне?

Кажак задумался.

– Кажак хочет отвести эту лошадь и еще нескольких других на лошадиную ярмарку в Майкоп. Еще до наступления Тайлги. Получить за них хорошую цену.

Потор не стал настаивать.

– Ну что ж, они стоят много золота. Я никогда не знал, что ты один из лучших объездчиков. Не мог бы ты объездить нескольких жеребцов для моего племени?

Кадак пожевал губы.

– Я слишком занят, – наконец обронил он.

В эту ночь, когда Потор и сопровождающие его люди уже уснули, на стоянке воцарилась какая-то странная зловещая атмосфера. Стадо вело себя беспокойно, и, боясь, как бы оно не разбежалось, Аксинья попросил Дасадаса выйти вместе с ним в ночное. Кочевники метались и что-то бормотали во сне. Посреди ночи в Море Травы разразился неожиданный для этого времени года ливень; ливень загасил и костерок, разложенный Эпоной в небольшой, обложенной камнями ямке.

После того как этот костерок погас, над кибитками и стадом сгустилась какая-то неестественная тьма.

Пока у них гостил Потор, Кажак избегал ночевать в кибитке Эпоны, поэтому она спала одна. Разбудило ее какое-то царапание в заменявший дверь войлочный занавес. Едва открыв глаза, Эпона стала вглядываться в темноту, казалось, какое-то животное, шумно принюхиваясь, тычется носом в войлочный занавес. Это могла быть одна из тех тощих полудиких собак, которые бродили по стоянке, дерясь между собой за выброшенные объедки, но… в кибитку проник какой-то горьковатый, похожий на мускусный, запах, и она сразу же узнала его.