Простые смертные - Дэвид Митчелл

Выйдя из прохладного кондиционированного вестибюля шанхайской гостиницы «Мандарин», мы окунулись в плотную, густую жару, пронизанную волнами обожания от флешмоба – мне еще не доводилось видеть подобного поклонения фанатов прозаику. Но, увы, этим писателем был вовсе не я. Стоило им его узнать, как в небо взлетел могучий вопль: «Ни-и-ик!» Ник Грик, авангард нашего конвоя, состоявшего из двух писателей, проживал в Шанхае с марта – изучал кантонский диалект и собирал материал для нового романа об Опиумных войнах. Гиена Хол имел тесные связи с местным литературным агентом Грика, и теперь четверть миллиона китайских фанатов читали Ника в Weibo. За ланчем Грик упомянул, что ему пришлось отказываться от обычных, типовых, контрактов в пользу лиц нетрадиционной ориентации. «Это так странно, я был просто ошеломлен, – скромничал он. – Представляю себе, что из подобной ситуации сделал бы Стейнбек!» Я заставил себя улыбнуться, думая, что Скромность – это сводный брат Тщеславия, только чуть более ловкий. Нескольким организаторам книжной ярмарки внушительной комплекции пришлось расчищать для нас тропу в густой толпе половозрелых черноволосых китайских фанатов, коллекционирующих автографы: «Ни-ик! Пожалуйста! Пожалуйста, подпишите!» Некоторые размахивали большими, формата А4, цветными фотографиями молодого американского писателя, чтобы он прямо на них и расписался, педерасты несчастные. «Это же американский империалист! – хотелось мне крикнуть. – Как насчет Далай-ламы на лужайке у Белого дома?» Мисс Ли, мой маленький эльф из британского консульства, и я следовали за толпой, окружавшей Ника Грика, и нас, к счастью, никто не трогал. Если я случайно окажусь на одном из этих снимков, думал я, они решат, что я его отец. И знаете что, дорогой читатель? Мне это было совершенно безразлично. Пусть Ник наслаждается шумными приветствиями. А мы с Кармен уже через шесть недель будем жить в сотканных нашей мечтой апартаментах, окна которых выходят на Plaza de la Villa в Мадриде. Когда эта скотина, Эван Райс, увидит, как здорово мы устроились, он просто взорвется от зависти и превратится в облачко зеленых спор, хотя сам он уже дважды получил премию Бриттана. Как только мы с Кармен переедем, я смогу более или менее равномерно распределить свое время между Лондоном и Мадридом. Испанская кухня, дешевое вино, много надежного солнечного света и любовь. Любовь. За столько лет – лучших лет жизни! – зря потраченных на мой первый брак с Зои, я успел совершенно позабыть, как это прекрасно – любить и быть любимым. В конце концов, что значит мыльный пузырь репутации по сравнению с любовью хорошей и доброй женщины?

Ну? Я, кажется, задал вам вопрос?

Мисс Ли провела меня в глубину комплекса, где разместилась Шанхайская книжная ярмарка; собравшаяся там огромная аудитория уже ждала основных докладчиков – настоящих Великих Воротил международного издательского бизнеса. Я легко мог себе представить, как председатель Мао в 50-е годы прошлого века выступает со своим отменно продуманным и выверенным экономическим диктатом именно в этом помещении; и, насколько я знаю, он как раз здесь и выступал. Но сегодня на сцене царили настоящие тропические джунгли из орхидей и невероятно увеличенное, метров десять в высоту, изображение светловолосой американской головы Ника Грика и его торса. Мисс Ли провела меня через дверь в противоположном конце зала туда, где я должен был проводить встречу со своими читателями; для этого ей пришлось несколько раз спрашивать дорогу, и наконец нам удалось отыскать нужное помещение, находившееся, по-моему, в цокольном этаже. Там было несколько стенных шкафов – явно для хранения веников и швабр – и стояло штук тридцать стульев, из которых заняты были только семь. Не считая меня, в помещении находились: улыбающийся интервьюер, неулыбчивая переводчица, нервная мисс Ли, мой дружелюбный издатель Фан в майке с надписью «Black Sabbath», двое молодых людей с болтающимися на шее пропусками сотрудников Шанхайской книжной ярмарки и какая-то девушка, как говорится, «евразийского происхождения». Она была маленького роста и очень похожа на мальчишку; на носу у нее сидели чрезвычайно скучные очки, а голова была бритая – этакий «электротерапевтический» шик. Нудно поскрипывающий над головой вентилятор мешал густой горячий воздух; голая лампочка, свисавшая с потолка, слегка мигала; стены были все в пятнах и потеках, как в давно не чищенной духовке. Я боролся с искушением встать и уйти – ей-богу, мне этого хотелось больше всего на свете! – но такой поступок грозил окончательным выпадением из обоймы, что впоследствии исправить было бы куда трудней, чем мужественно пережить сегодняшний день. Я был уверен, что в британском консульстве имеется черный список авторов, которые плохо себя вели.

Мой интервьюер по-китайски поблагодарил всех за то, что они пришли, и произнес, как я догадывался, маленькую вступительную речь. Затем я прочел отрывок из «Эхо должно умереть»; перевод на китайский одновременно возникал на экране, висевшем у меня за спиной. Я читал тот же отрывок, что и на фестивале в Хей-он-Уай три года назад. Черт возьми, неужели с тех пор, как меня в последний раз издавали, прошло уже три года? Безумные эскапады Тревора Апворда на крыше «Евростар» ничуть, похоже, не позабавили мою изысканную аудиторию. А может, мои сатирические строки перевели как чистую трагедию? Или же остроумие Херши не сумело пробиться сквозь языковый барьер? Закончив чтение, я выслушал жидкие хлопки, старательно производимые четырнадцатью руками, и занял свое место, позволив себе угоститься стаканом минеральной воды. Мне жутко хотелось пить. Вода оказалась выдохшейся и попахивала дрожжами. Оставалось надеяться, что не налили в бутылку ее прямо из-под крана. Интервьюер улыбнулся, поблагодарил меня по-английски и задал мне те же самые вопросы, которые мне все время задавали с тех пор, как я несколько дней назад приземлился в Пекине: «Как деятельность вашего знаменитого отца повлияла на ваше творчество?»; «Почему «Сушеные эмбрионы» имеют столь симметричную структуру?»; «Какие истины следует китайскому читателю искать в ваших романах?». Я дал те же ответы, какие постоянно давал с тех пор, как несколько дней назад приземлился в Пекине. Неулыбчивая переводчица, чем-то похожая на паука, излагала мои ответы по-китайски без малейших затруднений, поскольку ей тоже далеко не в первый раз приходилось это делать. Девица с «электротерапевтической» стрижкой, как я с удивлением заметил, что-то записывала. Затем интервьюер спросил: «А вы читаете рецензии на ваши произведения?», и этот вопрос тут же направил мои мысли совсем не в ту сторону: на Ричарда Чизмена, а затем – на злосчастный визит в Боготу на прошлой неделе, и я совсем утратил нить разговора…

Мучительной была та чертова поездка, дорогой читатель. Доминик Фицсиммонс уже несколько месяцев тянул за все нужные нити, чтобы устроить мне и Мэгги, сестре Ричарда, встречу с сотрудником колумбийского министерства юстиции – точной копией самого Фицсиммонса, – чтобы обсудить с ним условия репатриации. Однако упомянутый высокопоставленный чиновник в самую последнюю минуту «стал недоступен», и вместо него на встречу явился некий юный сотрудник низшего звена – этот мальчик все еще виртуально цеплялся за собственную пуповину, а потому в течение всей нашей двадцатиминутной встречи постоянно кому-то звонил и дважды назвал меня «ми-и-истер Чи-и-измен», а Ричарда именовал «заключенный Йёрши». Пустая трата времени, черт побери! На следующий день мы навестили беднягу Чизмена в «Penitenciaria Central». Он очень похудел и страдал от опоясывающего лишая, геморроя, депрессии и выпадения волос, но в этой тюрьме имелся только один врач на две тысячи заключенных, а в случае, если заключенный был европейцем и представителем среднего класса, то любой более-менее приличный приглашенный врач требовал за консультацию пятьсот долларов. Ричард просил нас принести ему книги, бумагу и карандаши, однако отверг мое предложение купить лэптоп или айпад, сказав, что охрана все равно это отнимет. «Такая штука сразу делает тебя здесь богачом, – пояснил он каким-то надломленным голосом, – и если эти узнают, что у тебя водятся денежки, то сразу заставят тебя покупать страховку». Тюрьма, судя по всему, вообще находилась в полной власти разнообразных банд, в том числе контролировавших и торговлю наркотиками, которая там велась непрерывно. «Ты не волнуйся, Мэгги, – сказал Ричард сестре. – Я к наркотикам даже не прикасаюсь. Шприцы здесь используют по очереди, а охрану они буквально заваливают «порошком», и не дай бог этим сволочам задолжать – тогда сразу пиши пропало: они станут хозяевами и твоей души, и твоего тела, а значит, прощай надежда на досрочное освобождение». Мэгги вела себя мужественно, стараясь не огорчать брата, но, как только мы вышли за ворота тюрьмы, отчаянно разрыдалась и никак не могла успокоиться. Меня и самого невыносимо мучила совесть. И до сих пор мучает.