Змеиное гнездо - Яна Лехчина

Он чувствовал всю тяжесть змеиных кож. Обыкновенно это случалось перед днями превращений, но теперь… Начинался август, и хотя до полнолуния еще оставалось время, Сармат ощущал, как слои чешуи становились сухими, точно струпья. Казалось, они повисали на костях неподъемным грузом – сдавливали ребра, легкие, сердце. Его крылья сморщивались, особенно покалеченное правое; оно едва шевелилось.

Камни, обрушившиеся на его хребет, повредили позвонки. С каждым размахом крыльев и с каждым движением хвоста Сармат чувствовал обжигающую резь. Он понимал, что слабеет: пластины его позвоночника трещали и выворачивались, наезжая друг на друга.

Он пролетал над Перламутровым морем жаркой летней ночью. Его брюхо едва не касалось соленых вод, отражающих звездную россыпь. Из ноздрей валил пар – Сармат заглушал рык, вскипающий в драконьем горле. Он, привыкший видеть мир до мельчайшей черточки хоть при свете солнца, хоть под луной, с трудом находил дорогу к Матерь-горе. Сармат лишился одного глаза, но и перед оставшимся растянулась дымка – от боли.

Когда он разглядел гору, то обрадовался так, будто взаправду снова встретил мать. Ее вершина утопала в синем облаке. У ее подножия шумел лес. Из всех комнат-чаш, служивших воротами для его драконьего тела, он выбрал ту, что оказалась ближе прочих – Сармат долетел на последнем издыхании и даже не опустился, а рухнул в гранатовый чертог.

Перекатился на спину. Зарычал, и от его рыка задрожали самоцветные лабиринты. Дернул бедром, ударил лапой, оставляя на камне длинные бороздки царапин.

На грохот тут же сбежались слуги – Сармат видел их краем уцелевшего глаза. Сувары не решились подойти ближе: их хозяин бился в муках. Даже камню было страшно оказаться размозженным.

Кожа слезала с Сармата – сухая, как осенняя листва. Лопались еще не сломанные позвонки и полые кости крыльев. Он пытался осознать, что с ним происходило, и не мог – было страшно оттого, что все шло не так, как раньше. Его разум был затуманен. Слущенная чешуя усыпала пол. Из слезного мешка, находящегося под выколотым глазом, текли горячие вязкие капли.

Твой брат убьет тебя, Хозяин Горы.

Драконий рев разбился на оглушительный человеческий хохот.

Вот и конец.

Сармат извивался, сбрасывая последние полосы чешуи, хрипел и заливисто смеялся – так, как не смеялся уже очень давно. Человеческая кожа пылала – надо думать! С нее грубо сдернули другую, змеиную, и теперь Сармат видел, что та была красна, как после ожога. В его спину точно вбили раскаленные железные клинья. Ему казалось, что вместо правой руки – пласт из раздавленных костей и мышц, но это было неправдой: рука даже не выглядела сломанной. В конце концов, удар пришелся не на нее, а на драконье крыло.

Глаз тоже был на месте. Он слезился, и его дико жгло – словно в него бросили золы, набранной из горящего костра.

Хохот перемежался со стонами боли – смешно как, боги, взаправду смешно. Его заманили в ловушку останками его брата. Глупец, думал он, какой же глупец: неужели он верил, что Хьялма всамделишно мог достать его с того света? Он, который знал об обмане больше, чем кто-либо?

Мысли слиплись в плотную пелену, но Сармат вспомнил – в прошлый раз его тоже поймали на живца. Когда Хьялма использовал мать, чтобы загнать Сармата в западню – и загнал ведь, оттого Сармата и Ярхо замуровали в Матерь-горе.

Смех затих. Сознание ускользнуло.

В следующий раз Сармат очнулся в чертоге, в который его перенесли. Сувары уложили его на постель, обтерли влажными тряпицами и натянули на него длинную исподнюю рубаху: Сармат не знал, почему нити не загорелись, соприкоснувшись с его пылающей кожей. Его лихорадило. Лицо и тело было в поту, губы же, наоборот, трескались от сухости, сколько бы их не смачивали водой.

Однажды Хьялма прислал тебе письмо. Ты помнишь? Помнишь?

Полусон, полубред: Сармат видел себя в чужих покоях, женских. Стены были густо расписаны, подвешенные лампадки лишь слегка разгоняли томный багряный мрак. Рядом с ним была черноволосая женщина – из памяти Сармата выпало много имен, но только не ее; и не потому что он особенно ее любил – не больше и не меньше, чем других.

Мевра, вдовствующая княгиня, в чьем городе Сармат прятался от гнева своего брата – пережидал дни, когда требовалось вернуться в человеческое тело. Мевра была насмешлива и молода, а еще – жадна до свободы и власти, которую надеялась обрести после смерти старого супруга. Сармат пообещал ей расправиться с теремной знатью, грозящей сослать ее в Божью обитель, хотя он мог вовсе ничего не обещать: его лицо, стать и шутки и без того ее очаровали. Он скрылся у нее, затем – сбежал, и за непокорной княгиней пришел Хьялма. Тогда Сармат еще верил, что у брата есть предел, за который он никогда не переступит. Думал, все, что он может сделать – это захватить город и заточить Мевру в Божий терем: неужели он бы стал вымещать свою злость на женщине?

Он выместил и тем дал понять: никто не уйдет от его гнева. Он накажет всех, кто сочувствует его брату, и даже имени своего славного не пожалеет. Но это было давно, а сейчас рядом с Сарматом сидела Мевра. На лице – наброшенное покрывало, в руках – ларчик от Хьялмы, а в ларчике – то самое письмо, а вместе с ним отрезанные уши, пальцы и нос.

Сармат и запомнил ее такой, изуродованной. И письмо запомнил – до последнего слова.

«Я все равно тебя убью».

Он метался на постели. Выгибался серпом.

«Чужими руками, через десятки лет, но убью».

«Я пока еще жив, старый ты спесивец», – хотел выплюнуть Сармат, но закашлялся. Пламя поглотило его, выгрызло костный мозг, обточило органы искрящимися языками. Мевра тоже загорелась, да не вся: вспыхнули ее черные волосы, видные из-под покрывала, и выгорели до блестящего медового цвета.

Он знал, что увидит ее – еще до того как она открыла лицо. Одно из самых красивых лиц, что ему доводилось видеть.

– Даже не думай злорадствовать, – сказал, с трудом приоткрывая глаза. Веки были тяжелыми. – Я тебя убил.

Малика улыбнулась ядовитой улыбкой, острой, как нож.

– Ничего страшного, – ответила нараспев, наслаждаясь его беспомощностью. – Тебя тоже кто-нибудь убьет.

У нее были алое платье, сверкающие золотые перстни и длинная обнаженная шея – без единой царапинки. Кожа гладкая, как при жизни, с единичными родинками. Не будь Сармат при смерти, ему бы захотелось ее поцеловать.

– Не дождешься, – усмехнулся он едко, прекрасно осознавая, что говорит с тенью собственных мыслей.

– О. – Малика провела пальцами по волосам: они текли крупными волнами. Надо же, как