Смерть в Киеве - Павел Загребельный

- Когда пью, не разливаю!

- Отстань, не мешай!

- Пусть легонько икнется!

- Сыночек мой!

- Дай хоть пальцем прикоснуться!

В суматохе и неразберихе пытались найти своих - кто с надеждой, а кто и безнадежно. Кричко с Иваницей тоже блуждали по торговищам и по дворам в надежде повстречать Сильку. Дулеб пошел куда-то на княжеский молебен, Иваница не захотел; зачем было торопиться попасть на глаза князю, который так с ним обошелся? Случайно встретил Кричка, теперь ходили вдвоем, все более убеждаясь мысленно в том, что Силька, подобно всем, кто был ближе к князьям или же хотел к ним присоседиться, там, в Софии, толкаются друг перед другом, вытягивают шеи, не знают, куда и смотреть: на епископов ли под Орантой или же на полати, где стоит Долгорукий с князьями и воеводами. Такова суетность людская.

Так в бесконечных блужданиях очутились они возле Ярославова двора, где в золотой гриднице готовилось, видно, великое пиршество для Долгорукого и его приближенных людей, потому что у коновязи стояло множество коней, привязанных к серебряным кольцам; пахолки нетерпеливо посматривали на Софию, откуда должны были прийти князья и засесть за столы, а уж тогда что-нибудь перепадет и тем, кто возле коней, потому как едят да пьют не только за столами, но и под столами, и в закутках да закоулках, и неизвестно еще, где едят больше и лакомее.

Какая-то суздальская, видно, жена въехала на Ярославов двор на возу, распрягла коней, бойко покрикивая на пахолков; Иваница тотчас же толкнул слегка своего товарища в спину, показывая ему, чтобы продолжал блуждание по Киеву без него, а сам, еще не веря собственным глазам, начал осторожно приближаться к дерзкой женщине, которая не побоялась пригнать свой воз на княжеский двор.

В белой сорочке-теснухе, с толстой косой, небрежно переброшенной через плечо наперед, гибкая и ловкая в малейшем движении, распрягала коней... Оляндра! Та самая Оляндра, которую множество раз видел он из суздальского поруба, до потемнения в глазах завидовал дружинникам с заросшими харями, которые могли веселиться с такой щедро-доступной, манящей, привлекательной женщиной.

Оляндра!

Иванице все еще не верилось, он подошел ближе, встал за спиной у женщины, она почувствовала его присутствие, обернулась к нему всем своим телом, твердые округлости ощущались под тесной сорочкой так, будто Иваница прикасался к женщине; Оляндра отбросила назад свою тяжелую светло-русую косу, прищурилась хищно и сторожко.

- Ты чего? Гнать меня отсюда надумал?

- Вот уж! - растерянно улыбнулся Иваница. - Да разве же я княжеский прислужник?

- Чего же смотришь?

- Видел тебя когда-то - вот и смотрю.

- Где же видел?

- А в Суздале.

- Ври больше! Был там?

- Вот уж! И у самого князя Долгой Руки в палатах был, и поруб изведал. Там тебя и видел.

- Не была в порубе.

- Зато возле него бывала. Со стражей возилась, а я скрежетал зубами.

- Из поруба?

- Ну да!

- Ну и дурак еси.

- До сих пор не верю, что стоишь передо мной. Вот протяну руку и...

- А ты протяни...

- Боюсь - исчезнешь.

- Не исчезну. Пришла в Киев, хочу тут быть. Вырывца моего убили под Переяславом. Боярыней хочу быть за Вырывца.

- А где же те? - не слушая ни про Вырывца, ни про боярыню, спросил Иваница, будучи не в силах оторваться от своих болезненно-сладких воспоминаний.

- Кто?

- Ну... Те, которые водили тебя тогда... Водили и возвращались... А тогда ты приходила да брала себе нового. Готов был разорвать тебя!

- Не шуми, дурак! Разве о таком вспоминают?

- Где же они?

- А я знаю?! Наверное, там.

- Где?

- В Суздале. Стерегут поруб.

- Там кто-нибудь снова сидит?

- Может, и сидит. Ежели и нет никого, поруб все едино стерегут. Потому как может пригодиться. Князь без поруба - не князь.

- Что же будешь делать в Киеве?

- А твое какое дело? С мужиками спать буду!

- Вот уж! Снова пойдешь к тем, которые стерегут порубы?

- Могу и к тебе прийти. Дождись ночи.

- Там ходила и днем.

- Это там. В Суздале любви много, ночей не хватает.

- Почему думаешь, будто только в Суздале? А в Киеве?

- Киев беден на любовь. Потому и пришла сюда. Принести любовь.

Как всегда, к несчастью Иваницы, откуда-то прибрел сюда Петрило. Иваницу он едва ли и заметил, зато сразу же увидел Оляндру, разгневался на нее, но, вспомнив, что должен расчищать дорогу Долгорукому, который уже спускался с софийской башни, чтобы вести своих приближенных на пир, набросился на женщину, зашипел:

- Прочь! Князья идут!

Оляндра ничуточки его не испугалась, отрезала со смехом:

- А мне князья и надобны! А ты ни к чему!

- Цыц! - попятился от нее Петрило. - Знаешь, кто я?

- Кто же? - подмигивая Иванице, не столько из большой благосклонности к нему, сколько из-за необходимости иметь сообщника, насмешливо спросила Оляндра.

- Петрило! Слыхала?

- И слыхать не хочу! Мне князь надобен! Долгая Рука!

- Прочь! - перепуганно наставил на нее руки Петрило, но уже было поздно, потому что князья шли от Софии, сверкало на солнце драгоценное оружие, играя самоцветами, тусклым золотом светились одеяния иереев; впереди всех, помолодевший, высокий, улыбающийся, широко шагал князь Юрий в наброшенном поверх льняного белого наряда дорогом корзне, уже не босой, а в сафьяновых зеленых, шитых перлами сапогах на серебряных каблуках.

Юрий охватил жадным взором все: и костер, на котором варили и жарили, и ведерки с пивом, и суету людскую, и зеленое спокойствие деревьев, и голубой простор неба, и широкий двор Ярославов, где когда-то бывали конные ристалища, и бесконечную коновязь с серебряными кольцами, и неожиданный на княжеском дворе простой суздальский воз с убогим скарбом, и пригожую женщину возле него...

Петрило согнулся чуть ли не вдвое, сверкнул на Юрия уже не злым, как на всех, кто ниже, а по-собачьему острым взглядом:

- Княже, милый! Петрило есмь. Восьминник в Киеве. Тебе и хочу служить, как было уже не раз. Спасал тут лекаря твоего приближенного.

- Петрило? - засмеялся Долгорукий. - Толще стал или старее? Иди с нами, коли ты уж тут. А это Иваница? Лекарь, - Долгорукий поискал глазами среди князей и воевод Дулеба, но не нашел, хотя и знал, что тот должен быть где-то здесь, - лекарь, почему же ты покинул своего товарища? Иваница такожде люб нашему сердцу. Пошли с нами, Иваница.

- Вот уж! - пробормотал Иваница. - После поруба да на пиршество?

- Злопамятен! - удивился Юрий. - Не забыл про поруб! Повинюсь перед тобой при всех. Иди с нами.

- А я? - выскочила вперед Оляндра. - А меня тоже пригласишь, княже? Мой Вырывец под Переяславом... Боярыней меня сделать должон! Боярский двор мне в Киеве за моего Вырывца! Все стояли, а он побежал на Изяслава! Ты и сам стоял, а Вырывец побежал!

- Ну, - Юрий растерянно развел руками, - что мне делать с такой суздальчанкой? Зовешься как?

- Оляндра!

- Иди с нами, ежели хочешь.

- А и пойду!

Князь Андрей что-то прошептал Юрию на ухо. Долгорукий вздохнул. Оляндра тем временем втиснулась между Юрием и его сыном, словно так оно и надлежало, была там и княжна Ольга, но для нее теперь не стало места возле отца, ее медноватые волосы сверкали где-то дальше, рядом с красным нарядом Берладника, так что киевляне, которых вмиг набилось полон двор Ярославов, не знали, на кого раньше смотреть надлежит: на князя ли Юрия, на молодую ли княжну, на роскошного ли в своей красоте Берладника, рядом с которым блекли самые видные мужи, или же на беспутную Оляндру, которая пролезла к князьям и извивалась среди них, босая, в тесной сорочке, будто блудница вавилонская.

Такого в Киеве никогда еще не видывали.

А Долгорукий, словно бы оправдываясь и перед киевлянами, и перед своими, и перед осуждающими взглядами иереев, привлек к себе Дулеба:

- Вот, лекарь, княжеская доля: власть всегда выше человека, власть нависает над тобой даже тогда, когда ты добыл ее собственными усилиями и заслугами. Чем превзойти власть? Все князья, лишаясь власти (а лишаются они ее неизбежно, хотя бы и после смерти), могут продлевать свое существование лишь благодаря тем людским поступкам, которых не позволяло их положение. Следовательно, поступки вопреки положению.

- А я ничего тебе не говорю, княже. Рад видеть тебя в Киеве, здоровью твоему рад.

- Считаешь, помолодел?

- Всем это видно.

- Лишь бы ты не ошибся.

- А возле такой жены, как Оляндра, и вовсе моложе станешь, улыбнулся Дулеб.

- Князь должен дать мне боярский двор! - тотчас же вмешалась Оляндра. - Ты, княже, добрее всех! Ты пожалеешь бедную женщину!

- Доброты княжеской на всех женщин не хватит, - сказал Долгорукий с сожалением. - И человечности также не хватит. Ни для народа, ни... - Он оглянулся вокруг, разыскивая кого-то взглядом, и добавил после молчания: Ни для летописцев...