Сталин в воспоминаниях современников и документах эпохи - Михаил Лобанов

Тут же было дано указание отправить две комиссии для расследования: на уральский завод лаков и красок и на серийный завод, производивший «ЯКи».

После чего Сталин обратился ко мне:

— А ваше самолюбие не страдает? Как вы себя чувствуете? Над вами издеваются, гробят вашу машину, а вы чего смотрите?

— Товарищ Сталин, я себя чувствую отвратительно, так как отлично представляю, какой ущерб делу принесло это злополучное происшествие. Но вместе с Дементьевым обещаю, что мы примем самые энергичные меры, и в кратчайший срок дефект будет устранен.

Когда мы выходили из кабинета Сталина, я облегченно вздохнул, но вместе с тем не мог не сказать Дементьеву:

— Слушай, как за две недели можно выполнить такую работу?

— Там разберемся, а сделать надо, — ответил Дементьев[143].

В. Бережков

Как я стал переводчиком Сталина

Я впервые увидел Сталина в конце сентября 1941 года на позднем обеде в Кремле, устроенном в честь миссии Бивербрука — Гарримана. Гости собрались в помещении, примыкавшем к Екатерининскому залу, незадолго до 8 вечера. Все ждали появления Сталина. Наконец отворилась высокая дверь, но это был не он, а два офицера из его охраны.

Прошло еще минут десять. Видимо, в этом был определенный смысл: свое появление «хозяин» преднамеренно затягивал, чтобы подогреть нетерпение публики.

Дверь снова открылась, и вошел Сталин. Взглянув на него, я испытал нечто близкое к шоку. Он был совершенно не похож на того Сталина, образ которого сложился в моем сознании. Ниже среднего роста, исхудавший, с землистым усталым лицом, изрытым оспой. Китель военного покроя висел на его сухощавой фигуре. Одна рука короче другой — почти вся кисть скрывалась в рукаве. Неужели это он?

С детства нас приучили видеть в нем великого и мудрого вождя, все предвидящего и знающего наперед. На портретах и в бронзовых изваяниях, на транспарантах праздничных демонстраций мы привыкли видеть его возвышающимся над всеми. Воображение дорисовывало физическую внушительность. А он, оказывается, невзрачный, даже незаметный. В то же время все присутствовавшие при его появлении как-то притихли. Медленно ступая по ковровой дорожке, поздоровался с каждым из гостей. Не обошел и меня. Рука его была совсем маленькая, пожатие вялое…

То были самые тяжелые дни войны. Гитлеровские войска, далеко продвинувшись в глубь советской территории, стремительно приближались к Москве. Нашим войскам зачастую не хватало даже винтовок. Я был свидетелем разговора Молотова с командиром одного из соединений, оборонявших столицу. Тот с надрывом жаловался, что у него на пять ополченцев только одна винтовка и слезно умолял помочь. Но Молотов, знавший положение дел, жестко ответил:

— Винтовок нет, пусть сражаются бутылками…

Тогда-то и появился пресловутый «молотовский коктейль» — бутылки с горючей смесью. Боец народного ополчения, спрятавшись в окопчик, поджидал танк, и когда тот проходил над его головой, поднимался и бросал бутылку. При метком попадании машина воспламенялась, но ей с лихвой хватало времени, чтобы расстрелять смельчака или проутюжить окопчик. Так под Москвой гибли десятки тысяч ополченцев. Среди них немало и моих друзей.

Страшные неудачи, потери обширных территорий при всем пренебрежении Сталина к человеческой жизни не могли не наложить отпечатка на его облик. Но особенно угнетал его просчет, допущенный в оценке предвоенной ситуации. Он игнорировал все предупреждения и предостережения, уверовав, что Гитлер не начнет войну в середине лета. Прозорливого отца народов, как мальчишку, обвел вокруг пальца австрийский ефрейтор! Болезненно переживая унижение и пережитый страх, Сталин стал еще более подозрительным, чем прежде. Даже внутри здания Совнаркома его сопровождали два охранника. С таким эскортом Сталин приходил и к Молотову.

Нередко на пути из секретариата наркома в свою комнату я видел, как из-за коридорного поворота появлялась знакомая фигура охранника. И каждый раз это приводило в смятение. Нет, то не был страх. Я был убежден, что мне ничем не грозит такая встреча. Но тем не менее возникало непреодолимое желание спрятаться. Через несколько секунд должен появиться Сталин. Лихорадочно включалась мысль: вернуться обратно в секретариат или быстро добежать до своей комнаты? Можно спрятаться за одной из гардин, прикрывающих высокие окна — а если Сталин заметит, примет меня за злоумышленника или подумает, что у меня совесть нечиста? Ведь даже когда собеседник не смотрел ему в глаза, он готов был заподозрить крамолу.

— Почему у вас глаза бегают? — Этот его вопрос мог решить судьбу бедняги.

Перебрав все варианты и понимая, что времени не остается, прижимался спиной к стене и ждал. Процессия медленно проходила мимо. Я бодро произносил:

— Здравствуйте, товарищ Сталин!

Он молча, легким движением руки отвечал на мое приветствие и следовал дальше. Я с облегчением вздыхал… До сих пор не могу объяснить, отчего при каждой подобной ситуации меня охватывало оцепенение.

Нервозность возникала и тогда, когда главный помощник вождя Поскребышев или кто-то из его заместителей предупреждал, что предстоит беседа с американцами и мне ее переводить. Но тут я находил объяснение — восхождение на Олимп требовало нервной концентрации, хотелось выполнить поручение как можно лучше, чтобы Он остался доволен.

В служебных апартаментах Сталина царила деловая спокойная атмосфера. В небольшой комнате, рядом с секретариатом, куда я поначалу заходил в ожидании сигнала, что гости миновали Спасские ворота, на раскрашенных яркими цветами черных подносах стояли стаканы и бутылки с боржоми, а у стены — ряд простых стульев. Некоторые авторы сейчас утверждают, что всех посетителей, даже Молотова, перед кабинетом вождя обыскивали, что под креслами находились электронные приборы для проверки на металл. Ничего подобного не было. Во-первых, тогда еще не существовало электронных систем, а во-вторых, за все почти четыре года, что я приходил к Сталину, меня ни разу не обыскивали и вообще не подвергали каким-либо специальным проверкам. Между тем в наиболее тревожные последние месяцы 1941 года, когда опасались заброшенных в столицу немецких агентов, каждому из нас выдали пистолет. У меня, например, был маленький «вальтер», который легко можно было спрятать в кармане. Когда около шести утра заканчивалась работа, я, взяв из сейфа «вальтер», отправлялся в здание Наркоминдела на Кузнецком, где в подвале можно было немного отдохнуть, не реагируя на частые воздушные тревоги. В осенние и зимние месяцы светало поздно, и улицы были погружены во мрак. Правда, часто попадался комендантский патруль, проверял документы. Но ведь мог встретиться и немецкий диверсант. Вот на сей случай и полагалось оружие. По приходе в Кремль на работу следовало спрятать пистолет в сейф. Но никто не проверял, сделал ли я это и не взял ли оружие, отправляясь к Сталину.

Мои возможности наблюдать Сталина были ограничены специфическими функциями переводчика. Я видел его в обществе иностранных посетителей, где он играл роль гостеприимного хозяина. Когда дежурный офицер сообщал, что гости миновали Спасские ворота и до их появления оставались считанные минуты, я направлялся в кабинет Сталина, минуя секретариат, комнату, где сидел Поскребышев и помещение охраны. Тут всегда находилось несколько человек в форме и в штатском, у самой двери в кабинет в кресле обычно дремал главный телохранитель вождя генерал Власик. Он использовал каждую тихую минутку, чтобы вздремнуть, так как должен был круглые сутки находиться при «хозяине». Входил я в кабинет без предупреждения и всегда кого-то там заставал: членов Политбюро, высших военачальников или наркомов. Они сидели за длинным столом с блокнотами, а Сталин прохаживался по ковровой дорожке. При этом он либо выслушивал кого-то из присутствовавших, либо высказывал свои соображения. Мое появление служило своеобразным сигналом к тому, что пора заканчивать совещание. Сталин, взглянув на меня, обычно говорил:

— Американцы сейчас явятся. Давайте прервемся…

Все быстро, собрав свои бумаги, вставали из-за стола и покидали кабинет. Оставался Молотов. Он присутствовал при всех беседах Сталина с иностранцами, хотя в них практически не участвовал, а больше молчал. Иногда сам Сталин обращался к нему по какому-либо конкретному вопросу, называя его имя — Вячеслав. Молотов же в присутствии посторонних строго придерживался официального «товарищ Сталин».

Надо признать, что при всех своих отвратительных качествах Сталин обладал способностью очаровывать собеседников. Он, несомненно, был большой актер и мог создать образ обаятельного, скромного, даже простецкого человека. В первые недели войны, когда казалось, что Советский Союз вот-вот рухнет, все высокопоставленные иностранные посетители, начиная с Гарри Гопкинса, были настроены весьма пессимистически. А уезжали из Москвы в полной уверенности, что Россия будет сражаться и в конечном итоге победит. А ведь положение у нас было действительно катастрофическое. Враг неотвратимо двигался на восток. Чуть ли не каждую ночь приходилось прятаться в бомбоубежищах. Что же побуждало Гопкинса, Гарримана, Бивербрука и других опытных и скептически настроенных политиканов менять свою точку зрения? Только беседы со Сталиным. Несмотря на казавшуюся безнадежной ситуацию, он умел создать атмосферу непринужденности, спокойствия. В кабинет, где царила тишина, едва доносился перезвон кремлевских курантов. Сам «хозяин» излучал благожелательность, неторопливую обстоятельность, уверенность. Казалось, ничего драматического не происходит за стенами этой комнаты, ничто его не тревожит. У него масса времени, он готов вести беседу хоть всю ночь. И это подкупало. Его собеседники не подозревали, что уже принимаются меры к эвакуации Москвы, минируются мосты и правительственные здания, что создан подпольный обком столицы, а его будущим работникам выданы паспорта на вымышленные имена, что казавшийся им таким беззаботным хозяин кремлевского кабинета прикидывает различные варианты на случай спешного выезда правительства в надежное место. После войны он в минуту откровения сам признался, что положение было отчаянным. Но сейчас умело скрывает это за любезной улыбкой и внешней невозмутимостью. Говоря о нуждах Красной Армии и промышленности, Сталин называет не только конкретную военную продукцию, оружие, но и запрашивает оборудование для предприятий, целые заводы. Поначалу собеседники недоумевают: их военные эксперты утверждают, что советское сопротивление рухнет в ближайшие четыре-пять недель. О каком же строительстве новых заводов может идти речь? Даже оружие посылать русским рискованно — как бы оно не попало в руки немцев. Но если Сталин просит заводы, значит, он что-то знает, о чем не ведают ни эксперты, ни сами политики. И как понимать олимпийское спокойствие Сталина и его заявление Гопкинсу, что если американцы пришлют алюминий, СССР будет воевать хоть четыре года? Несомненно, Сталину виднее, как обстоят тут дела! И вот Гопкинс, Бивербрук, Гарриман заверяют Рузвельта и Черчилля, что Советский Союз выстоит и что есть смысл приступить к организации военных поставок стойкому союзнику. Сталин блефовал, но, по счастью, оказался прав. Так же как и тогда, когда после посещения британским министром иностранных дел Энтони Иденом подмосковного фронта во второй половине декабря 1941 года, заявил: