V. - Томас Пинчон

– Ты должна перевернуться, – настойчиво твердил он. А Мелани была так удивлена, что даже не спрашивала зачем. Ее глаза – которые она каким-то образом могла видеть, словно отделилась от тела и парила над кроватью или находилась где-то за амальгамой зеркала, – были по-восточному раскосыми, с длинными ресницами и веками, украшенными золотыми блестками. Она глянула на манекен. Надо же, у него выросла голова, удивилась Мелани. Лица не видно. – Мне надо кое-что найти у тебя на спине между лопатками, – сказал немец. Интересно, что он хочет там увидеть, подумала она.

– А между бедрами? – прошептала она, елозя по постели. Шелковые простыни тоже были усыпаны золотыми блестками. Он просунул руку ей под плечо и перевернул ее. Юбка скрутилась на бедрах. В отороченном ондатрой разрезе на юбке сверкнули два светлых участка кожи над чулками. Мелани за зеркалом наблюдала, как пальцы немца уверенно нащупывают маленький ключик в центре ее спины и начинают его крутить.

– Я успел как раз вовремя, – облегченно вздохнул он. – Ты бы остановилась, если бы я…

Оказывается, лицо манекена все время оставалось повернутым к ней. Престо у него не было лица.

Мелани проснулась, не вскрикнув, а только сладострастно застонав.

Итагю скучал. Сегодняшняя Черная Месса вызвала обычные похвалы экзальтированных дамочек и пресыщенных скептиков. Музыка Поркепика была, как всегда, великолепна, хотя изобиловала диссонансами. Последнее время он экспериментировал с африканской полиритмией. После мессы писатель Жерфо, усевшись у окна, принялся рассуждать о том, что в эротической литературе вдруг снова вошли в моду молоденькие девочки – лет четырнадцати и младше. Жерфо обладал двойным или даже тройным подбородком, сидел прямо и говорил педантично, хотя кроме Итагю слушателей у него не было.

Итагю вовсе не хотелось поддерживать беседу с Жерфо. Он хотел понаблюдать за женщиной, которая пришла вместе с ними. Она сидела на боковой скамье и разговаривала с одной из прислужниц, миниатюрной скульпторшей из Вожирара. Рука женщины без перчатки поглаживала висок девушки. Единственным украшением тонкой руки было серебряное кольцо. Двумя пальцами она изящно держала тонкую дамскую сигарету. Итагю увидел, как она прикурила следующую темно-коричневую сигарету с золотым ободком. На полу около ее туфель уже образовалась небольшая кучка окурков.

Жерфо пересказывал сюжет своего последнего романа. Героиней была тринадцатилетняя Душечка, раздираемая страстями, которые она и назвать толком не могла.

– Дитя и в то же время истинная женщина, – вещал Жерфо. – В ней есть нечто изначально женское. Описывая ее, я как бы исповедуюсь в собственной склонности определенного рода. Ля Жарретьер…

Старый козел.

В конце концов Жерфо отбыл. Уже почти рассвело. У Итагю разболелась голова. Ему хотелось спать, хотелось женщину. Дама все так же курила темные сигаретки. Маленькая скульпторша, поджав ноги, полулежала на скамье, склонив голову к груди своей собеседницы. Черные волосы, словно волосы утопленницы, струились по светло-вишневой тунике. Сама комната и тела в ней – сплетенные, спаренные, бодрствующие, – разрозненные гостии, черная мебель – все млело в тусклом желтоватом свете, процеженном сквозь дождевые облака, которые никак не желали разродиться дождем.

Дама сосредоточенно прожигала кончиком горящей сигареты дырочки в платье девушки. Итагю следил, как отверстия с черной каймой складываются в буквы: «mа fetiche». У скульпторши под платьем не было нижнего белья. Так что, когда дама закончит, слова запечатлеются на нежной девичьей коже. «Неужели она не в силах воспротивиться этому?» – мелькнуло в голове у Итагю.

II

С утра над городом висели все те же тучи, но дождя не было. Мелани проснулась в костюме Су Фень и, увидев свое отражение в зеркале, сразу почувствовала возбуждение, и лишь потом поняла, что дождь так и не пошел. Первым появился Поркепик с гитарой. Он сел на сцене и начал петь сентиментальные русские романсы, в которых фигурировали ивы, пьяные студенты, катанье на санях и утопившаяся возлюбленная, плывущая кверху животом по Дону. (У самовара собирались молодые люди и вслух читали романы. О, где ж те юные года?) Поркепик ностальгически сопел над гитарой.

Свежеумытая Мелани, одетая в то же платье, в каком была накануне, встала у него за спиной и, закрыв ему глаза ладошками, замурлыкала в тон. Так их и застал Итагю. Две фигуры в желтом свете, в обрамлении сцены напоминали какую-то знакомую картинку. Или, может, чем-то знакомым повеяло от печальных звуков гитары, от выражения случайной радости на лицах. Будто юная пара обрела мимолетный покой в эти постылые жаркие дни. Итагю прошел за стойку и принялся колоть лед, затем положил осколки в бутылку из-под шампанского и налил туда воды.

К полудню прибыли танцоры и танцовщицы; последние, судя по всему, в большинстве своем были страстными почитательницами Айседоры Дункан [263]. Они двигались по сцене как квелые мотыльки, прозрачные туники слабо колыхались при движении. Похоже, пятьдесят процентов танцовщиков были гомосексуалистами. Остальные расфуфырились не хуже. Итагю сидел за стойкой, наблюдая, как Сатин выстраивает танцоров.

– Которая из них? – Опять эта женщина. На Монмартре в 1913 году люди возникали неожиданно, как призраки.

– Вон та, рядом с Поркепиком.

Дама сразу же отправилась знакомиться. «Она вульгарна», – подумал Итагю и тут же поправил себя: «Нет, безудержна». Пожалуй. Не без этого. Ля Жарретьер удивленно смотрела, не двигаясь с места. Поркепик выглядел расстроенным, как будто они поссорились. Бедняжка, совсем еще юная, беззащитная сирота. Что бы с ней сделал Жерфо? Совратил. Если бы мог – физически, а скорее всего – на страницах романа. Писатели лишены нравственных принципов.

Поркепик сел за фортепиано и заиграл «Поклонение солнцу». Танго с четким подчеркнутым ритмом. Для этой музыки Сатин придумал немыслимые движения.

– Это невозможно танцевать, – возмущенно выкрикнул один из танцоров и, спрыгнув со сцены, встал перед Сатиным.

Мелани побежала переодеваться в костюм Су Фень. Завязывая ленты на туфельках, она подняла глаза и увидела даму, которая стояла в дверях.

– Ты ненастоящая.

– Я… – Руки безвольно повисли вдоль тела.

– Знаешь, что такое фетиш? Это не сама женщина, а какая-нибудь вещь, имеющая к ней отношение и доставляющая наслаждение сама по себе. Туфля, медальон… une jarretiere. Ты и есть фетиш, не настоящая женщина, а предмет, доставляющий наслаждение.

Мелани не могла вымолвить ни слова.

– Что ты из себя представляешь без этих нарядов? Бесчинство плоти. Зато в оболочке костюма Су Фень, в сиянии водородных горелок, двигаясь как кукла в луче Друммондова прожектора, ты весь Париж сведешь с ума – и мужчин, и женщин.

Глаза Мелани не выражали ничего: ни страха, ни желания, ни предвкушения чего-либо. Только та Мелани, которая находилась в Зазеркалье, могла придать им какое-либо выражение. Женщина подошла к кровати, коснулась манекена рукой с кольцом. Мелани стремглав метнулась мимо нее, на цыпочках промчалась по коридору за кулисы и выбежала на сцену, на ходу импровизируя танец под вялое бренчание Поркепика. Снаружи доносились раскаты грома, беспорядочно акцентируя мелодию.

Дождь, казалось, не пойдет никогда.

Русское влияние на музыку Поркепика обычно объясняли тем, что его мать в свое время была модисткой в Санкт-Петербурге. Сейчас, в промежутках между навеянными гашишем грезами и яростными наскоками на рояль в доме в Ле Батиньоль, он водил дружбу с чудным братством русских эмигрантов под предводительством некоего Хольского, портного с габаритами и внешностью громилы. Все они занимались тайной революционной деятельностью и без конца рассуждали о Бакунине, Марксе, Ульянове.

Хольский заявился, когда солнце уже закатилось, скрытое желтыми облаками. Он сразу же втянул Поркепика в спор. Танцоры разошлись, и на сцене остались только Мелани и женщина. Сатин взял в руки гитару, Поркепик сел за фортепиано, и они стали петь революционные песни.

– Поркепик, – улыбнулся портной, – однажды ты очень удивишься, когда увидишь, что мы сделаем.

– Меня уже ничто не удивляет, – отозвался Поркепик, – Если история развивается циклами, а мы сейчас живем во времена декаданса (не так ли?), то твоя грядущая революция – всего лишь еще один симптом этого декаданса.

– Декаданс – это упадок, – сказал Хольский. – А мы находимся на подъеме.

– Декаданс, – ввязался в спор Итагю, – это падение с высот человечности, и чем ниже мы падаем, тем менее человечными становимся. А становясь менее человечными, мы подменяем утраченную человечность неодушевленными предметами и абстрактными теориями.

Девочка и женщина вышли из пятна света от единственного прожектора, освещавшего сцену. Их фигуры были едва различимы в полумраке. Со сцены не доносилось ни звука. Итагю допил остатки ледяной воды.