Том 1. День триффидов. Кукушки Мидвича - Джон Уиндем

— Отлично! — ответил Алан. — Пожалуй, это дает мне неплохую отправную точку. Где Феррилин сейчас?

— Я оставила ее на веранде.

Супруги смотрели, как Алан пересекает лужайку и исчезает за углом дома. Гордон Зиллейби вопросительно поднял бровь.

— Думаю, это будет нетрудно, — сказала Анжела. Естественно, ей тоскливо без мужа. Препятствует же отъезду сознание долга. Этот конфликт мучает ее. Она очень устала.

— А как ты думаешь, насколько глубока ее привязанность к ребенку?

— Трудно сказать. В таких случаях женщина испытывает сильное давление социальных обычаев и традиций. Инстинкт самозащиты вынуждает приспосабливаться к общепринятым нормам. Что же касается личной порядочности, то для того, чтобы она заговорила, требуется какое-то время, если, конечно, ей вообще дадут право голоса.

— Но ведь ты же не Феррилин имеешь в виду? — Зиллейби, казалось, немного обиделся.

— О, она в полном порядке, я уверена. Но до нужной кондиции еще не дошла. Взглянуть правде в глаза — дело нелегкое. Она претерпела столько тягот и страданий, вынашивая Дитя, — ровно столько же, как если бы оно было ее кровным, — и теперь, после всего перенесенного, ей надо свыкнуться с мыслью, что дитя это чужое, а она — всего-навсего «хозяйка» — приемная мать. Это мучительно тяжело, и нужно время, чтобы привыкнуть к такой мысли. — Она помолчала, задумчиво глядя на лужайку. — Я каждый вечер читаю благодарственную молитву. Не знаю, куда она возносится, но мне просто хочется, чтобы где-то знали, как глубоко я благодарна.

Зиллейби взял ее за руку. После нескольких минут молчания, он произнес:

— Интересно, существует ли более глупая и безграмотная катахреза[16], чем выражение «Мать-Природа»? Ведь именно потому, что Природа сурова, безжалостна и жестока — гораздо больше, чем это можно себе представить, — возникла необходимость создать цивилизацию. Про диких животных говорят, что они жестоки, но самое свирепое животное кажется почти домашним в сравнении с жестокостью человека, скажем, потерпевшего кораблекрушение. Жизнь насекомых — бесконечный процесс воспроизводства невообразимого ужаса. Нет более лживой концепции, нежели восхваления чувства успокоения, навеваемого на нас Матерью-Природой. Ведь каждый вид стремится выжить и добивается этой цели всеми доступными ему средствами, как бы жестоки они ни были, разве что инстинкт самосохранения почему-либо слабеет в борьбе с другими инстинктами.

Анжела воспользовалась паузой, чтобы с некоторым нетерпением в голосе перебить его.

— Надеюсь, что ты ведешь разговор к чему-то определенному, Гордон?

— Да, — согласился Зиллейби. — Я опять возвращаюсь к кукушкам.

Кукушки — беспощадные борцы за существование. Они сражаются столь безжалостно, что, если гнездо «заражено» ими, с ним нужно поступать однозначно. Я, как ты полагаешь, гуманист. Думаю, что меня можно назвать и человеком добрым по натуре.

— Без сомнения, Гордон!

— К этому следует добавить еще, что я — человек цивилизованный. По всем вышеуказанным причинам я не могу заставить себя одобрить то, что должно быть сделано. И также, даже с учетом правильности этого поступка, не сможет одобрить это и большинство людей. Поэтому, подобно бедной самочке зарянки, мы будем кормить и выращивать чудовище, предавая таким образом свой собственный биологический вид. Странно, не правда ли? Утопить помет котят, ничуть не опасных для нас, мы можем, а этих кукушат будем вскармливать со всей добросовестностью, на какую только способны.

Несколько секунд Анжела сидела словно окаменевшая. Потом повернула голову к мужу и окинула его долгим внимательным взглядом.

— Ты имеешь в виду, что… Ты хочешь сказать, что нам следовало бы…

Гордон?..

— Да, родная.

— Но ведь это же на тебя совсем не похоже!

— Об этом я уже говорил. Но и с такой ситуацией мне еще не приходилось сталкиваться. Я вдруг понял, что выражение «живи и давай жить другим» отражает ту беззаботность, которую могут позволить себе лишь люди, живущие в полной безопасности. И обнаружил, что, когда я ощущаю — с той остротой, которую не ожидал ощутить никогда, — что моему положению «венца творения» угрожают, мне это совсем не по душе.

— Но, Гордон, милый, я уверена, что ты преувеличиваешь. В конце концов, всего лишь несколько не совсем обычных детей…

— Которые могут по своей воле вызывать неврозы у взрослых женщин (да не забудь еще и Гарримана) для того, чтобы те выполняли их желания!

— Но эта способность может исчезнуть, когда они повзрослеют. Мы же нередко слышим о странных проникновениях в чужую психику, о внезапно возникающих симпатиях…

— В отдельных случаях — возможно. Но не в шестидесяти одном. Нет, тут и не пахнет нежной симпатией, тут нет и намека на будущее безоблачное счастье. Это самые расчетливые, самые эгоистичные и самые практичные дети, каких кто-либо когда-либо встречал. И в то же время самые очаровательные с виду, что неудивительно, ведь они могут получить все, что им нужно. Сейчас они в том возрасте, когда их потребности очень ограничены, зато потом…

Ладно, потом мы, увидим.

— Доктор Уиллерс говорит, — начала Анжела, но Зиллейби нетерпеливо прервал ее.

— Уиллерс безукоризненно выполнял свою роль на первом этапе, так безукоризненно, что позволил себе распуститься и теперь прячет голову в песок, как страус. Его вера в гипотезу истерии практически приобрела патологический характер. Надеюсь, отдых пойдет ему на пользу.

— Но, Гордон, он, по крайней мере, хоть пытается что-то объяснить.

— Дорогая моя, я — человек терпеливый, но не надо испытывать мое терпение так долго. Уиллерс никогда не пытался что-либо объяснить. Он смирился с определенными фактами, когда их уже нельзя было отрицать, но все остальное он просто отбросил прочь, а это уж с наукой ничего общего не имеет.

— Но должно же быть объяснение?

— Безусловно.

— У тебя на этот счет есть какие-нибудь мысли?

— Боюсь, что не особенно утешительные.

— Но какие?

Зиллейби покачал головой.

— Я еще не готов, — сказал он. — Но поскольку ты относишься к женщинам, умеющим держать язык за зубами, я задам тебе вопрос. Если бы ты решила бросить вызов верхушке общества, отличающегося высокой стабильностью и отлично вооруженного, что бы ты сделала? Решилась бы на столкновение с ним, так сказать, на его условиях, затеяв, вероятно, очень дорогую и безусловно разрушительную войну? Или если время не играет большой роли, ты предпочла бы воспользоваться какой-то другой, более тонкой тактикой? И не попробовала ли бы ты в этом случае внедрить своего рода пятую колонну, чтобы атаковать это общество изнутри?