Комендантский час - Владимир Николаевич Конюхов

Как иначе… В любой момент могла она или из родни кто нагрянуть… Дело даже не в том, — поправился он: — Должность ответственная… Семен ворчит, а сам того не ведает, что у продавца голова всегда должна быть свежая. Он на тракторе или комбайне заехал куда не надо, — исправим огрех. А я ошибся — история может плачевно окончиться.

— Напраслину на жену не возводи, — защищала Ульяну сестра. — Так до чего угодно можно додуматься. Ее, сердешной, нет, разъяснить некому.

Простоволосая, она показалось Тягливому очень похожей на мать… Петр Петрович невольно перевел взгляд на фотографию родителей. Но карточка была давнишняя, когда матери было не больше, чем сейчас их внуку Василию.

— Васька на побывку приедет, поласковее с ним, — умерил пыл Петр Петрович. — Дня два покохается, и ко мне отправляй.

— Ч-чего ж ты ему скажешь?

— О матери?

— И о ней, горемычной, и о всем другом.

— Как все есть, так и обскажу. Ему мое слово пригодится.

— Нет, Петя, — резко вскочила Мария. — Не найдется у тебя такого слова. Всего себя перетряхнешь, а не сыщешь. А вот Ульяна бы…

— Заладила, — пренебрежительно отмахнулся Тягливый. — Без матери отец сыну первый наставник.

— Уж ты наставишь.

— Зависть гложет иль к старости глупеешь, — зашелся в гневе Петр Петрович. — Сына против отца настрополить хочешь?.. Чего глазами блымаешь? Ишь, святая овечка. Думаешь, не понимаю… Из-за дома ты, гадина, шипишь. А я ведь предлагал тебе эту хату. Ты первая заартачилась. Рада была уйти от ворчливой маменьки, тем паче что муженек с нею не ладил, да тети-мети не наскребла. А я вот с Уляшкой подкопил малость, отделился. И тебе спокойнее стало, и мне… Я за свое спокойствие кровными уплатил.

Мария, чуть качнувшись, горько рассмеялась.

— Шут гороховый и только, какую небылицу сочинил… Скрывать не буду, чуток и позавидовала, но корысть меня не мучила… Знала — три дома купи, а счастья и в одном могёт не быть.

— По-твоему, мы с Уляшкой несчастливы были?

— Чего ты ее все задеваешь? — отчужденно ответила Мария. — Уляшкино счастье навроде пустых щей было. Скока ни хлебай, сытым не будешь.

— Насмешила, — хохотнул Тягливый. — Она без меня была, что телега без колеса.

— А кто правил телегой? Ты, Петюша, слеповат, а Ульяна зо-о-ркая.

— Баба, значится, командовала, а я пришей-пристебаем при ней был? — снова разъярился Петр Петрович.

— Еще придешь ко мне, Петюша, — отошла к двери Мария. — перешагнешь через отчий порог.

— На чёрта мне таскаться туда. И ты брысь отсель.

— Явишься, — скупо улыбнулась Мария. И добавила, отчего Петр Петрович обомлел: — А я и рада буду…

2

Свои юные годы Петр Петрович помнил хорошо… Речушка Броды казалась ему тогда ярко-синей, хутор большущим, в котором он мог и заблудиться, за что и перепадало от родителей.

Помнил сумеречные летние утра, когда отец будил его чуть свет и сажал на лошадь впереди себя. Для Петюшки (так ласково звали его родные) самым тягостным была ранняя побудка… Он нехотя поднимался, хныкал, не раскрывая глаз… Дорогу отец выбирал буераками, и Пете это нравилось. Лошадь скакала небыстро, и мальчик не мерз.

Из-за кустов разбегались барсуки, задавали стрекача зайцы, взметалась гибкая ласка.

Отец спешивался на одном и том же месте, у края бывшего хозяйского сада. Он косил, а Петя смотрел по сторонам, чтобы предупредить, когда кто покажется.

С первыми лучами солнца из сада выходил сторож дядя Гриша. Отец прятал косу, сгребал траву. Затем наскоро завтракали. Отец расспрашивал дядю Гришу, какие на их хуторе новости.

— Вроде никого не взяли, — неизменно отвечал сторож.

— А у соседей?

В соседнем казачьем хуторе людей часто куда-то забирали.

Однажды дядя Гриша не пришел.

Отец нервничал, оглядываясь по сторонам. Перед обедом поскакал на Сал, стегая без нужды лошадь. Животное, привыкшее к размеренной рыси, сбивалось на галоп, обиженно фыркало.

Когда показалась заросшая камышом речка, отец засвистел, не слезая с седла.

Вскоре из камышей вышел подросток. Два судачка висели на пруте. Один глаз подростка закрывало бельмо. Отца он, видимо, знал хорошо, потому что сразу заплакал, склонив наголо остриженную голову.

— Увели батьку… Мы тока вечерять сели, как на двух бедарках подъехали. Старшой и спрашивает у батьки, ты, мол, такой-то. Батько назвался, а старшой и гаво́рит: «Ты кушай, мы подождем…» Маманя вчера из слободы вернулась. Ничо́го ей не казали.

Петя понял, что парень — сын дяди Гриши… Сын сторожа не представлял для него интереса: такой большой и плачет. А вот рыба… Зубастый рот одного судачка был приоткрыт, и Петя спросил, глотает ли он головастиков. Парень, недоуменно взглянув на Петю, перестал плакать.

— Больше никого не взяли? — отпустил Пете щелбан отец.

— На энтих днях нет.

— В случае чего, Максим, заходи, — попрощался с парнем отец.

Когда поднялись на пригорок, Петя оглянулся. Максим стоял на месте, не замечая, что одна рыбешка соскользнула с прута и шлепает хвостом по босым ногам.

Косить отец теперь ездил один и гораздо реже. Ближе к концу лета он перевез сено. Часть спрятал в пустых яслях, остальное выметал в стожок возле база, где стояла одна коровенка.

Весной, когда исчезли последние хворостинки сена, а зеленка еще не пошла, корову зарезали. Отец хотел продать мясо в Ростове, но надолго отпустить его председатель колхоза не мог, и пришлось ехать в Сальск… Это было ближе, но и выручил за мясо отец мало. Хватило лишь на обувь детям, да кое-что из одежды отец прикупил себе и матери.

Сестра была на три года младше, и Петя за ней смотрел.

Днями дети пропадали на Бродах. Плескались или у перевоза, где заходили в воду по колено в багне, или дальше, на узкой песчаной косе. Петя предпочитал перевоз. Ребята постарше бреднем ловили там рыбу и раков.

От перевоза шла накатанная дорога в степь, в глубине которой в ясный день проглядывали далекие селения.

За ними, по словам ребят, протекал Дон… Петя увидел его жарким июльским днем сорок первого года, когда с матерью провожал отца.

Народ, ожидая паром, недружно пел под гармонь. Иные плясали, но большинство хмуро глядели на реку. Берега ее были чисты, и, словно от воды, серебрились деревья, которых Петя сроду не видал.

Мать плакала. Отец как-то машинально отбивал чечетку. Туфли, начищенные зубным порошком, покрыла серая пыль.

Когда пристал паром, отец бестолково засуетился и в его бесшабшных до того глазах задрожали слезы. Он рывком обнял мать, привлек к себе сына. Резко заскрипела лебедка — и между паромом и причалом легла полоска воды. Она ширилась под всё нарастающий плач людей. Петя