Ралли «Конская голова» - Елена Ванслова

Расстроился я невероятно. Поджарым и стройным меня никто не назвал бы и в юности, скорее кряжистым или мускулистым, но уж никак не полным. Я всегда старался держать себя в форме. Иногда бассейн, регулярно теннис — это вошло в привычку. Правда, последнее время я уже не носился по корту как сумасшедший, но у задней линии играл неплохо, и драйвы мне удавались, так что я по-прежнему обыгрывал своих постоянных партнеров, утираясь полотенцем после очередного сета, я говорил Юрке Пруднику: "Это тебе, Док, не формулы в тетрадке рисовать…"

Прудник — единственный из моих одноклассников, с кем я не потерял связи. Он физик, доктор наук, мировая величина. В теннис он никогда не играл из-за полноты и отсутствия интереса к подвижным играм, предпочитая шахматы или бридж, но на корт изредка наведывался — посмотреть, как я играю, а потом погулять вместе, перекидываясь малозначащими фразами. "Ты мне нужен для разрядки", — говорил мне Прудник. Он мне тоже был очень нужен, хоть раз в неделю. Сам не знаю для чего.

И вот, стоя перед зеркалом и глядя на проклятую пуговицу, я представил себе, как раздаюсь вширь, покупаю напольные весы, сажусь на диету, выспрашиваю у знакомых, уже прошедших это тяжкое испытание, какие разгрузочные дни полезнее — кефирные или яблочные, — и все равно через год или через два догоняю Дока и мы с ним вместе ходим на корт, садимся рядом на скамеечку и вяло крутим головой, следя за мячом.

В тот же день я отказался от белого хлеба — а как я любил его, еще теплый, только что принесенный из соседей булочной, с маслом и яблочным мармеладом… Жене сказал, что впредь она сладости будет есть без меня, а пироги печь только для гостей. И главное — я решил каждый день бегать.

— Джоггинг — это хорошо, — флегматично заметил Юрка Прудник, когда я рассказал ему по телефону о своих намерениях. Он любил вставлять английские словечки, это выходило у него естественно и не вызывало у меня протеста. — Только не перегибай палку.

Перегнуть палку я не боялся, потому что знал себе Цену. А что до джоггинга, то, по мне, пусть уж лучше это чужеземное слово, чем "бег трусцой" или "бег от инфаркта". Трусцой бегать не приучен, а до инфаркта, надеюсь, еще далеко.

Итак, решено: каждый вечер (утром люблю поспать) по три километра. Без ускорений, но в приличном темпе. И через месяц посмотрим, кто кого.

Мягким вечером, не душным и не дождливым, в самый Раз для первого выхода на люди, в кроссовках и тренировочном костюме, я появился у Никитских ворот. Неторопливо поднялся по каменным ступеням и вошел на Тверской бульвар. Надо мной высилась могучая фигура Тимирязева. Великий естествоиспытатель, сложив руки на животе смотрел поверх моей головы на кинотеатр Повторного фильма. Кинотеатр, в котором я на утренних сеансах за гривенник, то есть за рубль по-старому, перевидал множество лент, ушедших в небытие, — разве что изредка прокрутят что-то по телевидению, и я смотрю не отрываясь наивные сцены, в которых каждый жест подчеркнут и каждое слово продекламировано…

Простите, отвлекся. Я хотел лишь объяснить, отчего выбрал местом старта подножие каменного Тимирязева.

Мое детство прошло по соседству с Тверским бульваром, и судьбе было угодно оставить меня здесь до зрелых лет, в то время как все мои одноклассники, вместе с другими жителями окрестных переулков, разъехались кто куда — в Тропарево, Строгино, Медведково… Днем в переулках этих толчея, потому что опустевшие дома раздали учреждениям, и служебные машины теснятся у подъездов, над которыми когда-то висели таблички с номерами квартир, а по вечерам тут малолюдно, и я, конечно, мог спокойно бегать и по переулкам, не привлекая к себе особого внимания. Однако я в спорте не новичок, мне нужна отмеренная дистанция, чтобы твердо знать, получил ли я свою нагрузку.

Наверное, проще всего бегать по кругу стадиона, да только нет его поблизости, а ехать неведомо куда ежевечерне — нет, увольте. Тем более, что совсем рядом Тверской бульвар длиною ровно в один километр. Учительница физкультуры так нам и говорила: "От Тимирязева до Пушкина, тысяча метров, бегом — марш!"

Москвичи, родившиеся до войны, понимают, конечно, что эту команду она отдавала нам в те далекие — такие ли уж далекие? — времена, когда великий поэт стоял еще на Тверском и не переселился на другую сторону площади, которой он дал свое имя. Тогда он, можно сказать, смотрел в лицо себе нынешнему, повернувшись спиною, без всякого злого умысла, к Тимирязеву, до которого от него был ровно километр.

Наша учительница физкультуры выводила нас на Тверской летом и зимой — бегать или ходить на лыжах. "От Тимирязева до Пушкина — марш!"

Ее имени и отчества я не помню, в памяти осталось только прозвище — мы звали ее Четэри: в этой кличке было что-то грузинское, может быть, даже княжеское, хотя сама физкультурница была светло-русая, скуластая, с выцветшими бровями, совсем не грузинка и не княжна. Когда мы в начале Урока шли гуськом по кругу, она отчеканивала, задавая ритм: раз, два, три, четэри, с упором, акцентом на это непонятное "э" в середке, — вот так и стала она для нас Четэри.

Ей было тогда, должно быть, лет тридцать, а нам она казалась уже пожилой, хотя с легкостью прыгала через коня и показывала каскад кувырков на пропыленных тряпичных матах. Еще она обожала вольную борьбу и, хотя это совсем не женское дело, вела в школе секцию, где я числился среди фаворитов: кряжистым упорным мальчикам хорошо дается борьба.

Бег им дается хуже. Особенно когда они вырастают в кряжистых и уже не столь упорных мужчин, которым за пятьдесят.

"От Тимирязева до Пушкина…"

Ну ладно, не до Пушкина, до фонарей под старину, что стоят сейчас на том, дальнем, почти не различимом конце бульвара.

Я покосился на прохожих, которым до меня не было дела, глубоко вдохнул и резко побежал по боковой дорожке вдоль ограды. Корпус я старался держать прямо, бедро подымать повыше, а центр тяжести переносить с ноги на ногу по возможности плавно. Кто его знает, как было на самом деле, но мне казалось, что все получается по правилам.

Слева промелькнули серо-белые каменные фигуры на газоне — сказочный зверь, некто непонятный, играющий то ли на дудке, то ли на свирели. По правую руку стоял большой дуб, у его подножия была табличка с возрастом — двести лет. Нелепица какая-то, подумал я, написали бы, в каком году посажен, не то придется каждый год менять табличку — двести один год, двести два… А не поменяют — будет прямой обман прохожих и пробегающих.

Эти мысли занимали меня недолго, потому что бежать стало гораздо труднее. К середине бульвара отяжелели ноги, сбилось дыхание, стало сухо во рту. Я уже не мог втягивать воздух носом на каждый третий шаг, а глотал его широко раскрытым ртом, без всякого ритма, как попало. Потом остро закололо в правом боку, и я понял, что недооценивал сложностей бега трусцой, или джоггинга, как его ни называй.