К причалу - Александра Марковна Тверитинова

А в памяти, как вспышка, рассказ Вадима: «...шел как-то раз вечером из Тургеневской библиотеки по улице Дарю мимо русской церкви, бывшей посольской...» И встреча с Сергеем Кирилловичем, командиром партизанского отряда, в то жаркое утро 22 июня 1941-го... И лето 1945-го. Париж, сияющий мириадами огней. И стали возвращаться — мы. Вернулся Жано, и вернулся Кирилл, и вернулась я, и не вернулся Луи, и нет Лемерсье, и нет Доминик, и нет Сергея Осетрова...

Силюсь рассказать все, что воскрешает моя память. Зойка сидит, уткнув лицо в ладони.

— Все-таки не рассчитывайте на одни улыбки, Марина, — говорит Федор Степанович. — Не думайте, что тут все гладко. Жизнь у нас трудная, а когда трудная, то крутые характеры еще круче.

И Ольга Федоровна добавляет: «Эрзац-люди и у нас есть. Тоже и эрзац-цивилизация есть. Мещанством называется. Выкорчевываем».

Долго я потом не могла уснуть.

Несть им числа, настоящим людям! Никогда еще я не чувствовала так остро, что люблю людей. Мир полон добрыми людьми, но замечаешь это лишь когда оказываешься в беде. И это тебе — дар за трудные минуты жизни.

Меня включили в группу изучать действие нового антибиотика на возбудителя дифтерии — палочку «Loefflera», мне поручили руководить лабораторией детских инфекций, и в помощь мне дали опытную лаборантку Катю, и еще санитарочку — пятнадцатилетнюю девчушку Таню с желтыми, цвета соломы, косичками и голыми коленками, и с веснушками, такими крупными, какие бывают только у огненно-рыжих мальчишек. Тружусь по-настоящему, как никогда еще, и готова работать.

Обследуем детские сады. Проводим в лаборатории курс лечения антибиотиками. Работаем увлеченно, воюем с мамами, с бабушками. Каждый контрольный посев требует новых сорока восьми часов, а малютку дома оставлять не с кем, — мамам и бабушкам надо на работу, — и они рвутся к заведующей: может, попросит, может, можно сократить срок... Девчонка с соломенными косичками становится своей худенькой спинкой к дверям лаборатории и, расставив тонкие, длинные руки, отбивается:

— Нету! Сказала нету, значит, нету. Написано. же: «Результат анализа с 12-ти часов. Получить в регистратуре». Анализу требуется сорок восемь часов, два, значит, дня, а то и три, если будет надо. Закон. А противу закона Марина Николаевна не пойдет. Понятно? Не пойдет, говорят тебе, заведующая противу закона, и не проси, и не пущу, и нету, и все!

За окном голос Салтыкова: «Куда тебя понесло! Дьявол ты этакий, голову сломаешь... Чего тебе там?!»

— Акации. Марина Николаевна любят.

Высунулась в окно. С обезьяньей ловкостью девчонка взбирается вверх по стволу.

— Та-аня? Слезай сейчас же! Немедленно слезай, слышишь?! Свалишься.

— Не свалюся. Не беспокойтеся, Марина Николаевна! Привычная по деревам.

Салтыков стоял, чуть расставив ноги, подняв лицо кверху. Мне показалось, смотрит на девчонку с восхищением.

— Diable. — Черт-те... — Покачал головой. Пошел.

Я смотрела, как он пересекает двор, прямой и подтянутый, обогнул колонку с сверкающей на солнце синей лужей, направился в свой вакцинный.

Как-то раз спросил, знала ли я там русских. «Шоферами такси работают?» — спросил вскользь, не проявив особого интереса. И в другой раз: тосковала ли я по России, — и я сказала, по всему сразу: по бабушке, по русской природе, по русским лицам, по русской речи...

Полдень. Припекает неумолимое солнце. Лучи падают на пучок Таниной акации в стакане на теплом подоконнике, за окном ослепительно синее небо, синий воздух, пахнет акацией.

Из конторы вышел Абдулаев. Идет навстречу Салтыкову. Поздоровались, стоят посередине обширного двора, что-то обсуждают.

Настенька несет со склада пачки новеньких пробирок. Отвоевала-таки. Крепко сбитая. «Бомбовоз...» — Салтыков окрестил.

Катя машет мне, показывает на свои пачки: «Десять, Марина Николаевна!» Превосходный лаборант. Салтыковской школы.

За спиной хлопнула дверь. Катя. Пришла, что-то рассказывает Тане. Девчонки смеются. Перешептываются и тихо смеются. «А ведь говорят по-русски, — мелькнуло у меня вдруг. — Разговаривают-то по-русски?! Господи, да, конечно же, по-русски, на каком же им еще». И, как это каждый раз со мной бывает, меня охватило то удивительное чувство радости, описать какое я не умею...

Я оглянулась на девчонок. С какой-то мальчишеской веселостью они вскрывают пачки с пробирками и погружают их в эмалированный таз с водой. Что-то в них, вч девчонках, неуловимо мне напомнило вдруг Ваню. Защемило даже сердце.

Чего бы только не отдал Ваня, а больше еще Сергей Кириллович, за вот эти наши сегодняшние будни, простые, каждодневные, которые Салтыкову кажутся серыми и скучными...

Да ведь и отдали. Единственное, что у них было — жизнь.

Мое вчера и мое сегодня. Как назвать соединяющее в себе мое вчера и мое сегодня, прочно поселившееся в душе чувство, в котором живут вместе память о самом светлом, и самом тяжком.

А что же все-таки помогает мне жить? Наверно, искреннее ко мне расположение людей. И еще то, что живу в одном доме с Башиловыми, — это тоже, И то, что живу — как все, стараюсь, по крайней мере, как все.

А может, прошлая закалка? И она тоже. Это в смысле физическом? Ну, хотя бы и так. Но не это главное, а главное... главное? Как лучше сказать?

В долгие тюремные ночи, в плененном нацистами Париже, я повторяла на память отрывки из «Войны и мира». Силилась вспомнить страницы, где Кутузову сообщают, что Наполеон покинул Москву. Волнение Кутузова, короткие фразы, разговор, исполненный высокого смысла, сплетались в моем сознании со всем, что происходило с моей страной, единственной поднявшейся против врага, с грозной судьбой моей страны.

Толстой давал мне веру. То было мое вчера.

Полночь. Я потушила лампу и высунулась в окно. Ветер гулял в высоких тополях над крышами глинобитных домиков. Казалось, он готовился взять штурмом эти старые тополя, которые, подобно башням, возвышаются над безмолвно стоящими здесь низкими домиками. Улица залита зеленым лунным потоком. Лунный свет на крышах, на деревьях, лунный свет на земле с черной тенью.

Из-за угла показались Ольга Федоровна с Салтыковым, — с последнего сеанса, как обычно. В тишине пустынной улицы гулко отдаются их шаги по узкому асфальту тротуарчика, втиснутого между арыком и стройными рядами тополей. Еще издали Ольга Федоровна помахала мне. Остановились под моим окном.

— Что не спите? — сказала шепотом. Открытые рядом окна стариков были потухшие,