Силуэты - Борис Полевой

Тут вся корреспондентская братия уже не на шутку всполошилась. За несколько дней до этого мы почти при аналогичных обстоятельствах потеряли нашего общего друга, очеркиста «Красной звезды» Леонида Лося, одного из тех неутомимых журналистов, что все хотят видеть своими глазами. Вылетел в страшный мороз на связном самолете в передовые части, к месту назначения не прибыл и назад не вернулся. Исчез вместе с самолетом и летчиком в районе густых верхневолжских лесов. И вот та же история.

Как всегда бывало в такие минуты, корреспондентский корпус, и без того живший дружно, особенно сплотился. Разослали в армейские и дивизионные газеты тревожные телеграммы: наведите справки в своих частях. Помогли мне разжиться трофейным вездеходом. Наперекор бушевавшей метели, я выехал навстречу, чтобы навести справки у дорожников, пошарить в госпиталях, куда в те дни частенько попадали водители и пассажиры разбомбленных машин. Миссия эта успеха не имела. Бригадный комиссар Фадеев среди жертв воздушных налетов нигде не значился.

На душе становилось все тревожней. Шли уже шестые сутки.

…Перед рассветом, подмяв гусеницами последний сугроб, вездеход остановился наконец перед избой, где жили корреспонденты. В единственной нашей комнате было жарко, как в парилке, когда на каменку плеснут шайки две воды. Со всех трех этажей несся если и не богатырский, то, во всяком случае, довольно звучный храп. На столе горела трофейная стеариновая плошка. Тусклый, задыхающийся ее огонек освещал высокого человека в бязевой нательной рубашке с засученными рукавами. Он что-то усердно писал, иногда вытирая лоб тыльной стороной ладони. Ощутив холод, которым на него пахнуло от открытой двери, он оглянулся.

— Товарищ Фадеев?

— Товарищ Полевой!.. Говорят, вы меня искать ездили… Какая чепуха! Что же я, так сказать, иголка?.. Тут страшно повезло, на тракторных санях тащили снаряды на передовые в хозяйство Поленова… В кабине место, ну я и пересел. Иначе разве по таким дорогам туда доберешься? Вот пять дней у них и прожил: горячо, так сказать, до рукопашной доходит. Да, да, да! А люди? Вы знаете, совсем иной боец, чем в начале войны. Преобразились. У всех уверенность в победе. Храбрецы… Вот я тут пишу… — Он поднял лист бумаги, потом спохватился, и тут я услышал его смех, знаменитый фадеевский смех, тоненький, рассыпчатый. Подняв брови, весь лучась улыбкой такой силы и привлекательности, что она всегда отражалась на лицах собеседников, он заявил: — А ведь мы еще не познакомились! Александр Александрович, можно Саша, можно на «ты». Так легче.

— Вы… ты хоть сыт?

— Все, все в порядке. Меня тут чудно устроили, и, ради бога, старик, ложись спать… Ты понимаешь, повезло, такие встретились в частях люди… Да, да, да… Этот дух наступления, он прямо в крови… И, пожалуйста, не мешай, спи.

И, как-то разом от всего отключившись, он снова согнулся над листками бумаги, должно быть больше ничего уже не видя, не слыша, весь поглощенный этим процессом переплавки живого, свежего, только что почерпнутого на самом горячем участке фронта материала в первую свою корреспонденцию отсюда, из «Аметиста».

Ночь. Голубая холодная луна. Иглисто сверкают снега. Крыши изб придавлены сугробами, Тихо так, будто это не штабная деревня, а декорация из «Снегурочки», перед началом действия. Звучно скрипят замерзшие ступени крыльца. Молодцеватый часовой берет «на караул». И вот мы в бревенчатой комнате, стены которой обшиты картоном. Маленький стол, три складных стула. На стене самодельная полочка для книг — и все.

За столом невысокий худощавый человек в кителе, на ворот которого вывернут вязаный свитер, так что знаков различия в петлицах не видно. Это член Военного совета, корпусной комиссар Д. С. Леонов. Перед ним исчерченная оперативная карта, закрытая листом бумаги. Фадеев зашел представиться, и оба мы хотели, как говорилось, в те дни, «проориентироваться» насчет наступления, которое ведут войска фронта, посоветоваться, куда лучше подъезжать.

— …Ладно, — кивает головой корпусной комиссар, — но сначала вы, Александр Александрович, расскажите о Москве, что нового, как она живет?

На фронте люди узнают друг друга быстро, и я уже успел убедиться, что Фадеев — отличный рассказчик. У него удивительный дар через какую-нибудь остро, метко подмеченную частность, через занятное, порой даже анекдотическое происшествие раскрыть суть целого явления. Вот и тут он рассказывает, совершенно не прибегая к общим словам, не употребляя восклицательных знаков:

— Фронтовики, не снимая полушубков, сидят в красных креслах Большого театра… От танцующих лебедей, если приглядеться, видишь, валит парок, как от лошадей на морозном перегоне… Телеграмма от приятеля-фронтовика: «Перебазируясь на передовые, проезжаем Москву. Ради бога, сорок билетов на новую постановку, все равно куда». Враг у Клязьмы и тут вот, у Ржева, а крупнейшие издательства передрались из-за бумаги, все хотят увеличивать план издания книг… Понимаете? Да, да, да… В приемной НКИД один иностранный корреспондент, англичанин, весьма известный представитель респектабельной буржуазной газеты, влепил в ухо корреспонденту-американцу, который сказал, что битву у Москвы выиграли якобы не русские воины, а русская зима. Подрались. Да, да! Разбили очки. И в самый разгар схватки были приглашены в кабинет Молотова для получения интервью… А, как? То-то вот, да, да, да. Пожилая женщина в очереди, сдавая кровь для раненых, упала в обморок… Что такое? От голода. Привели в чувство, отвезли домой. Через полчаса снова увидели ее на донорском пункте. Почему? «Сына убили, хоть чем-нибудь хочу помочь сыновьям других».

Бесценные эти примеры чередой следуют один за другим. Рассказчик сам увлечен. Речь его все гуще пересыпается «так сказать» и «да, да, да», отчего сам рассказ по непонятной причине приобретает какую-то особую задушевность, теплоту. Из отдельных штрихов, подмеченных в настороженной, затемненной Москве, как-то сама собой вырисовывается картина подвига советского тыла.

— …Какой народ… С таким народом любую войну можно выиграть, — задумчиво говорит наш собеседник, проводя ладонью по седеющему бобрику, и потом сам начинает рассказывать нашумевшую тогда у нас на фронте историю о том, как машинистка и старик кассир, беспартийные люди, от старой границы, от города Себежа, и почти до самого Калинина по тылам врага несли случайно попавший к ним в руки мешок с государственными ценностями. Говорит о невиданно бурном притоке заявлений в партию, начавшемся в войсках как раз в те трагические дни, когда враг был под Москвой, и продолжающемся сейчас, когда у нас идет жесточайшая битва.