Чемпионы - Борис Порфирьев

Широкая просека шла вдоль озера. На его берегу сиротливо леденели деревянные купальни; их яркие краски казались нелепыми на фоне ослепительно белого снега; лодки возвышались, как сугробы. Чем дальше в гору подымалась просека, тем мельче становились сосны; на открытом плато солёный ветер и камень превратили их в уродцев и заставили стлаться к земле.

Сверху был хорошо виден городок, размётнувшийся подковой у основания гор. Церкви и ратуша казались отсюда малюсенькими, а ветряная мельница выглядела прямо–таки игрушечной; мимо неё прополз такой же игрушечный поезд, сверкнув на солнце красными колёсами; дым его повис в воздухе плотными белыми клубами… Когда спускались вниз, Наташа, проваливаясь в снег, пробралась к громадной сосне. Сосна, видимо, истекла когда–то смолой, и она застыла на её чешуйчатой поверхности, как янтарь. Наташа отковырнула крупную бусинку и вдохнула её чудесный запах, потом наломала букет крупных тяжёлых ветвей.

На крыльце отеля она отряхнула ноги от снега, поднялась по деревянной скрипучей лестнице в номер. Поморщилась — ох, уж эта горничная: никак не поймёт, что в номере душно и жарко! Две вещи она делает изо дня в день наперекор Наташе — закрывает окно и перекладывает журнал с картинами Рюрика: на тумбочке, видите ли, должна лежать Библия, да и вышивка на салфетке под Библией — «Боже, храни Норвегию» — по её мнению, не видна из–под журнала.

Наташа положила на место «Огонёк» и распахнула окно — распахнула в солнце, в снег, в густой хвойный лес. Знакомая белка поджидала её уже на ветке, доверчиво поглядывая чёрным глазком.

Наташа выгребла из кармана горсть орехов, пальцем отшвырнула с ладони невесомые, словно картонные, алюминиевые кроны и протянула орехи белке. Потом отправилась к подругам. Девушки нервничали: ещё бы! — в верхнем холле отеля судейская коллегия проводила жеребьёвку завтрашних забегов. Наташа с прежним легкомыслием отмахнулась от этих забот: пусть за неё переживают Аниканов и Мельников, — и, сделав массаж и приняв тёплую ванну, нарядилась и спустилась в нижний холл, где раздавались звуки радиолы. Но там оказалось пусто — очевидно, финки и шведки, жившие на первом этаже, тоже забились по комнатам в ожидании результатов жеребьёвки, а перед радиолой торчал один парень. На нём был пиджак из шотландского твида, на большом накладном кармане которого сиял, как этикетка, кумачовый шёлковый щит с тремя золотыми коронами.

Наташа поняла, что это был швед.

Он обрадовался Наташе и торопливо, но без суеты, подвинул ей стул. Этот стул из гнутых трубок с пластмассовым сиденьем казался в бревенчатом зале с камином таким же странным, как и консервированная музыка, заменявшая орган…

Но ещё более странным оказалось открытие, что швед говорит по–русски. Очень плохо, но говорит. Наташа посмотрела на него с любопытством. Если бы мужчины обесцвечивали волосы перекисью водорода, то она с уверенностью сказала бы, что парень занимается своей причёской каждое утро, хотя это было неправдоподобно, потому что он выглядел очень молодо. Почему он кажется юнцом? Такой атлет, плечи — косая сажень… Ага, у него припухшие девичьи губы, да и пушистостью ресниц он может поспорить с Наташей.

Он сказал, что очень рад проверить на фрёкен знание русского языка, и ревниво следил за выражением её лица при каждой своей фразе. Потом начал показывать на вещи, названия которых не знал по–русски, и тщательно повторял за Наташей слова. Когда они таким образом добрались до ящика с углём, стоящего подле камина, Наташа спросила, что обозначает рисунок на стенках ящика. Швед удивился: неужели фрёкен не знает этой саги? Это скальд Эгиль сражается с королём Гарфагри… Наташу задело его удивление, и когда парень, извинившись, пошёл сменить пластинку, она показала ему вслед язык и подумала злорадно: «А ты–то не знаешь ведь нашего «Конька — Горбунка»?»

Она чувствовала себя весёлой, задорной, ей хотелось подурачиться, пококетничать. И потому на приглашение шведа потанцевать сказала, что он молод для танцев — вероятно, только этим летом прошёл конфирмацию, — но всё–таки положила руку на его плечо. Он вежливо снял её руку, взял с мраморной доски камина книжку, на которой был нарисован лыжник, и объяснил, что эти очерки написал он. Наташа ничего не могла разобрать, кроме имени, и, ткнув его в грудь, сказала:

— Свен? — Потом ткнула себя: — Наталия.

— О! — сказал он. — Наталия!

Она снова положила ему руку на плечо, и они закружились в танце. Усиленная музыка, очевидно, растревожила весь первый этаж, потому что в холле начали показываться финки и шведки. Но Свен не обращал на них внимания, скорее всего, потому, что они бродили вдоль стен как сонные мухи. И Наташа, щекоча своё самолюбие, уверяла себя, что он выделил именно её среди других. От камина и танцев стало жарко, и она сняла шерстяную кофточку. Свен кощунственно забросил кофточку на рога косули, которые висели в неприкосновенности на этой бревенчатой стене не один десяток лет.

Они танцевали подряд по пять танцев, потому что это была какая–то странная радиола: Свен надевал на её стержень сразу пять пластинок, и они, прокручиваясь, автоматически сменяли одна другую. Наташа даже помечтала: «Вот бы такую Рюрику и плюс к ней пять штук «Болеро»; он всегда говорит, что хорошо работается под Равеля».

Когда Свен время от времени менял пластинки, она любовалась им и думала, что если бы в Швеции, как в Древнем Риме, высекали из мрамора богов, то он, очевидно, послужил бы для них первой моделью.

Она представила рядом со Свеном Рюрика и тут же усмехнулась своим мыслям. Нет! Рюрика она ни на кого не променяет, хотя с ним нельзя было чувствовать себя спокойной ни одной минуты. Он не задумался бы, пожалуй, над тем, чтобы ради охры и ультрамарина пустить их с матерью по миру… Но таким–то она и любила его больше всех на свете. О, эта его самозабвенная любовь к своему делу!.. Она вспомнила разбросанные по гостиной тюбики, бутылки с лаком, флакон со скипидаром, вазы с кистями, гипсовую маску, пыльные подрамники и холсты с намеченными углём контурами, — словом, всё то, что составляло мир мужа, и блаженное тепло разлилось по её телу, подступило к самому сердцу. Странно, не так уж часто она уезжала, а они неделями жили словно в разлуке, когда он как проклятый работал над новой картиной. И их неожиданная близость была, как встреча после длительного расставания. Поэтому–то, наверное, им и некогда было надоедать друг другу и ссориться, и не рассеивалось колдовство их любви… Наташа представила, как он после её телеграммы раздобыл «Огонёк», но её мысли перебил появившийся в холле Аниканов. Поманив её пальцем, он произнёс настороженно:

— Ты что, совсем не интересуешься жеребьёвкой?

— Нет, — сказала она искренне.

— Смотри, судьба свела тебя на пятисотку с Сульвей Олсен, — сообщил он озабоченно.

Наташа нисколько не огорчилась и сказала так же искренне:

— Ну и что, Иван Яковлевич? С сильной соперницей легче бежать.

Аниканов посмотрел на радиолу, на Свена, замершего в почтительной позе, и вдруг широко улыбнулся:

— А вообще–то ты молодец, что не легла спать. Всё равно бы не уснула. Пойдём–ка, обсудим завтрашний день…

Придя в номер, Наташа, сладко потянулась, задумчиво посмотрела на «Одержимую» и на «Венеру с коньками», выключила бронзовую лампу и нырнула под одеяло. Мир был наполнен массой самых разных звуков: потрескивала старая мебель; за обоями что–то шелестело, словно там пересыпали песок; рокотал водопад за окном. Но ни один из этих звуков не раздражал Наташу. Наоборот, казалось, что они были созданы для того, чтобы её усыпить… Когда Маша Исакова разбудила её, она пробежала босыми ногами по потёртому коврику к окну и распахнула его створки. Утро сверкало свежестью и чистотой.

По дороге на каток Аниканов говорил:

— Ты запомнила? Если достанется малая дорожка — делаешь резкий рывок. Опереди Сульвей, сбей с ритма, заставь идти не в своём стиле. А если большая, то развей на первых метрах предельную скорость, ликвидируй на первой же половине дистанции разницу в двенадцать метров между дорожками. И не забывай о вираже — мы столько разучивали его с тобой… Водопад–то не мешал спать? Ну, молодец, молодец, одна ты спала как убитая…

На снежных валах собралась непривычно франтоватая толпа. Люди жевали сандвичи, наливали из термосов кофе, курили; у многих в руках были программы, блокноты, карандаши. В центре ледяного поля возвышалась обтянутая красной материей королевская ложа.

Каток в лучах солнца казался молочно–белым. Зато овал неба, ограниченный отвесными скалами, был голубым, как горное озеро. В голубизне покоилось лишь одно облачко, проткнутое снежным пиком, как иглой. Странно было видеть, как по каменным склонам завихряется метель, тогда как здесь, внизу, не было ни ветерка.