Распад - Брюс Стерлинг

— Боже мой, Грета. Никогда раньше я не слышал, чтобы ты так говорила.

Она метнула на него быстрый взгляд.

— Мне кажется, я никогда раньше так и не думала.

— Все, что ты говоришь, — чистая правда. — Это жестокая, холодная правда, и это плохо, до невозможности плохо, это хуже, чем я мог себе представить, но, знаешь ли, я рад, что я теперь все это понял. Я всегда предпочитаю знать, с чем я имею дело. Я отказываюсь признать наше поражение. Я отказываюсь выходить из дела.

Я не хочу расставаться с тобой, я этого не вынесу. Ты единственная женщина, которая меня понимает.

— К сожалению, я слишком хорошо тебя понимаю и поэтому знаю, что есть вещи, которые тебе просто не под силу.

— Грета, не отказывайся от меня. Не бросай меня. Я сейчас добился здесь настоящего прорыва, я на пороге великих достижений. Ты права насчет проблемы диктаторства, это грязная реальность, это фундаментальная политическая проблема. Мы все вымотаны сейчас до предела, мы перегорели, мы погрязли в мелочах. Я согласен, что сиюминутная тактика больше не годится, но просто махнуть рукой на все и уйти — это дезертирство. Нам нужно создать что-то огромное и постоянное, нам нужна более высокая истина. Нет, не более высокая — более глубокая, нам нужно стать на граните. Никаких больше песочных замков, никаких импровизаций. Нам нужен гений. И ты и есть гений.

— Да, но не в том роде.

— Но мы с тобой, мы можем это сделать вместе, вдвоем! Если б у нас только было время действительно собраться с силами, если б мы могли так разговаривать с тобой, как сейчас. Послушай. Ты полностью убедила меня: ты умнее, чем я, ты более реалистична, я с тобой до конца. Мы уйдем отсюда. Мы удерем вместе. Забудь о пышном бракосочетании, о кольцах и рисе. Поедем с тобой… ну не то чтобы на остров, они все сейчас тонут… Мы поедем в Мэн. Мы пробудем там месяц, два месяца, пробудем год. Мы выйдем из Сети, мы будем пользоваться ручками и свечами. Мы соберемся там с силами всерьез и вплотную, ни на что не отвлекаясь. Мы напишем Конституцию.

— Зачем? Пусть этим занимается президент.

— Что, этот тип? Ну, это тот еще парень! Он же социалист, он собирается сделать нас здоровыми и практичными, совсем как в Европе. Но мы не европейцы! Америку создал тот народ, которому Европа опротивела до смерти! Для Америки норма не в том, чтобы держать носы в чистоте и отслеживать выбросы углекислого газа. Норма для Америки — это технологические перемены. Конечно, мы временно упустили это из виду, мы перестали об этом заботиться, другие страны нас обманули, они нас обморочили, они хотят, чтобы мир так и жил с холстами Рембрандта и неочищенным рисом до скончания веков, но сейчас мы встали с одра. Перемены в огромном масштабе — вот что нормально для Америки. А то, что нам сейчас нужно, — это плановые перемены, прогресс. Нам нужен прогресс.

— Оскар, ты весь раскраснелся. — Она потянулась к нему.

Он отдернул руку.

— Перестань. Хватит щупать мне пульс. Ты же знаешь, я этого терпеть не могу. Слушай меня внимательно. Я добьюсь того, чтобы этот образцовый в своем роде живой лабораторный стол меня по-настоящему полюбил. Я сделаю это для тебя, Грета. Я говорю совершенно серьезно, мы приступим к этому прямо с завтрашнего утра. Длинные каникулы в Мэне, в какой-нибудь славной романтической хижине. Лана снимет для нас что-нибудь в этом роде, она это умеет.

Ее глаза расширились.

— Что? Завтра? Лана? Глушь? Мы никак не можем отказаться от романтики: Клара и Лана Рамачандран, девчонка из Камасутры.

Оскар смотрел на нее с изумлением.

— Что ты сказала?

— Прошу прощения. Я ничего не хочу сказать дурного о Лане. Лана не виновата в том, что она к тебе неравнодушна. Но я не извиняюсь за то, что сказала о Кларе. Ты выпивал с ней! Кевин сказал мне.

Оскар был ошеломлен.

— Как это получилось, что мы об этом заговорили? Краска гнева залила ей шею и лицо.

— Я всегда думаю про это — я просто никогда не говорю об этом вслух! Клара, и Лана, и жена сенатора, и Мойра — все эти накрашенные, целеустремленные, глянцевые женщины — норовят запустить в тебя когти…

— Перестань, Грета, хватит. Верь мне! Я прошу тебя выйти за меня замуж. Мойра! Пойми же ты наконец. То, что я тебе предлагаю, — это всерьез. Это на самом деле, это прочно и основательно. Скажи мне раз и навсегда, за Мойру ты, что ли, выходишь замуж?

— Что? Мойра — это женщина из твоей команды, так ведь? Она ко мне заходила — старается искупить вину.

— Но Мойра работает на Хью! Когда ты ее видела?

— Она приходила ко мне в служебный кабинет. И принесла совсем новые воздушные фильтры. Они такие милые.

Оскар пристально посмотрел на воздушный фильтр. Он чувствовал, как в нем поднимается ужас. Он давно уже успел привыкнуть к этим безобидным устройствам. Их было множество повсюду. Без них нельзя было обойтись. Они очищали воздух от миазмов ядовитого тумана, они служили защитой от газовой атаки — этого троянского коня биовойны.

— Грета! Как ты могла принять подарок от этой женщины?

— Она сказала мне, что это подарок от тебя. Потому что он пахнет розами.

Она похлопала по коробочке. Затем подняла на него глаза, и взгляд ее выразил страдание и замешательство — след медленно осеняющей ее ужасной догадки.

— Милый, а я думала, ты знаешь. Я думала, ты знаешь все.

В Коллаборатории было все предусмотрено для борьбы с биологическим заражением. Пришлось закрыть весь административный корпус. Газ, выделявшийся из фильтра-ловушки, был изготовлен при помощи очень остроумной технологии. Это была тонкая взвесь частиц, размером и формой напоминающих пыльцу амброзии. Частицы попадали в носовой проход безболезненно, как понюшка кокаина, после чего их содержимое через барьер просачивалось в мозг и производило там таинственные и колдовские изменения.

Оскар и Грета, с трудом втиснув себя в защитные костюмы, с красными лицами и заплетающейся походкой, были доставлены в клинику Хотзоны. В соответствии с обычным порядком их сперва тщательно вымыли, а затем осторожно исследовали. Хорошие результаты обнаружены были сразу же: они не умерли. Плохие новости пришли попозже. У них подскочило кровяное давление, лица были налиты кровью, координация движений нарушена. Наблюдались необычные расстройства речи. Кроме того, РЕТ-сканирование показало совершенно ненормальное расположение центров сознательной деятельности — два блуждающих очага возбуждения там, где у нормального человека должен быть только один. К основному ритму мозговых волн добавился еще один отчетливо различимый ритм.

Оскар был медленно и незаметно отравлен как раз тогда, когда он произносил лучшую в своей жизни речь. Мысль о такой подлости привела его в неистовую ярость. И тут обнаружилось еще одно примечательное свойство его отравленного мозга. Он мог в буквальном смысле слова думать о двух вещах сразу, но это давалось ему с таким напряжением, что он почти потерял контроль над своими желаниями.

Сестра предложила ему успокаивающее. Оскар горячо согласился, что он слишком гиперактивен, и подтвердил это пронзительными воплями, выкрикивая оскорбления и два раза лягнув стену. Немедленно последовала еще одна порция успокаивающего. После чего он снова впал в раздвоенную бессознательность.

В полдень Оскар вновь очнулся, чувствуя себя вялым и в то же время неуравновешенным. Он навестил Грету, которая была помещена в отдельную обеззараженную камеру. Грета провела спокойную ночь. Она сидела в кровати, скрестив ноги и положив руки на колени, прямая как стрела, устремив глаза в пространство. Она ничего не говорила, она даже не видела его. Она не спала. Она бодрствовала и была внутренне сосредоточена на чем-то неописуемо важном.

Сестра стояла на страже, пока Оскар наблюдал за Гретой, одновременно скорбя и радуясь. Скорбя; радуясь; скорбя, радуясь; скорбя радуясь. Она была такая возвышенная, тихая, неотступно занятая преследованием какой-то мысли. Она больше не походила на себя. Прикоснуться к ней было бы святотатством.

В сопровождении сестры Оскар побрел, спотыкаясь, в свою палату. Он спрашивал себя, как этот эффект подействовал на Грету. У разных людей он, похоже, проявляется неодинаково. Наверное, раздвоенное мышление, также как и обычное, может протекать по-разному.

Закрыв глаза, Оскар мог физически прочувствовать это ощущение. В его голову, словно стиснутую обручами, как будто были вложены два пузыря, жидких и мягких. Как два связанных центра инь и ян — мужское и женское начало. Два фокуса внимания — и один из них был каким-то образом впереди, а другой позади, и когда тот, который впереди, пробуждался и становился сознательным, другой прятался сзади. И внутри этих пузырей жили маленькие глаза. Глаза, которые управляли программным обеспечением других потоков сознания, только еще зарождающихся. Как живые иконки, стоило к ним только мысленно прикоснуться, и они приходили в действие.