Анж Питу - Александр Дюма

– Это мне тем более лестно, – промолвил король в большом замешательстве, не зная как быть, чтобы не уронить свое королевское достоинство и при этом проявить учтивость, как подобает достойному патриоту.

Увы! Бедный государь еще не привык называть себя королем французов. Он все еще почитал себя королем Франции.

Ликующему Бийо было невдомек, что Людовик, с философской точки зрения, отрекся от титула короля и принял звание человека; Бийо, чувствовавший, как близок их разговор простодушному деревенскому языку, гордился, что понимает короля и король понимает его.

Начиная с этого мгновения Бийо воодушевлялся все больше и больше. Он, как сказано у Вергилия, «пил из черт» короля долгую любовь к конституционной монархии и сообщал ее Питу, а тот, переполненный своей собственной любовью и избытком любви Бийо, изливал свои чувства вначале громкими, затем пронзительными, затем невнятными криками:

– Да здравствует король! Да здравствует отец народа!

Эти перемены в голосе Питу объяснялись тем, что он хрипнул.

Питу совершенно охрип, когда процессия дошла до Пуэн-дю-Жур, где господин Лафайет верхом на знаменитом белом скакуне сдерживал не привыкшие к дисциплине, бурлящие когорты Национальной гвардии, е пяти часов утра ожидающие приезда короля.

Ведь было уже около двух часов.

Встреча короля с новым вождем вооруженной Франции ублаготворила присутствующих.

Однако король начинал чувствовать усталость, он умолк и ограничивался улыбками.

Главнокомандующий парижской милицией, со своей стороны, уже не командовал, он отдавал распоряжения взмахами руки.

Королю было приятно слышать, что возгласы «да здравствует король» раздавались почти так же часто, как «да здравствует Лафайет», К сожалению, эти лестные для его самолюбия возгласы звучали в последний раз.

Жильбер не отходил от дверцы королевской кареты. Бийо был рядом с Жильбером, Питу рядом с Бийо.

Верный своему обещанию, Жильбер сумел за время пути отправить к королеве четырех гонцов.

Эти гонцы несли лишь добрые вести, ибо короля всюду встречали, бросая в воздух шляпы, правда, на всех этих шляпах блестела кокарда с цветами нации – своего рода упрек белым кокардам королевской охраны и самого короля.

Эта разница кокард была единственным, что омрачало радость Бийо.

У Бийо на треуголке красовалась огромная трехцветная кокарда.

На шляпе короля была белая кокарда, так что вкусы короля и подданного совпадали не полностью.

Эта мысль так занимала Бийо, что он высказал ее Жильберу, когда тот кончил разговаривать с его величеством.

– Господин Жильбер, – спросил он, – почему король не носит национальную кокарду?

– Потому, дорогой Бийо, что король либо не знает, что существует новая кокарда, либо считает, что его кокарда и должна быть национальной.

– Нет, нет, ведь у него кокарда белая, а наша – трехцветная.

– Погодите! – прервал Жильбер, видя, что Бийо готов пуститься в разглагольствования, – кокарда короля белая, как французский флаг. Король тут ни при чем. Кокарда и флаг были белыми задолго до того, как он появился на свет; впрочем, дорогой Бийо, белый флаг покрыл себя славой, и белая кокарда тоже. Белая кокарда была на шляпе бальи де Сюффрена, когда он водружал наше знамя на Индийском полуострове. Белая кокарда была на шляпе шевалье д'Ассаса, именно по ней немцы узнали его ночью, когда он спасал своих солдат. Белая кокарда была у маршала Саксонского, когда он разбил англичан при Фонтенуа. Наконец, белая кокарда была у господина де Конде, когда он одержал победы при Рокруа, Фрибуре и Лансе. И это далеко не все подвиги белой кокарды, дорогой Бийо, меж тем как у национальной кокарды все впереди; быть может, она оправдает предсказание Лафайета и обойдет весь мир, но пока она еще не успела ничем прославиться ввиду того, что существует без году неделя. Я вовсе не хочу сказать, что те, кто ее носит, будут сидеть сложа руки, но в конце концов, покуда они ничего не совершили, король вправе повременить.

– Как это они ничего не совершили, – возразил Бийо, – а кто же взял Бастилию?

– Конечно, – грустно согласился Жильбер, – вы правы, Бийо.

– Вот почему, – победно заключил фермер, – вот почему королю следовало бы носить трехцветную кокарду.

Жильбер сильно ткнул Бийо локтем в бок, ибо заметил, что король их слушает, потом стал шепотом увещевать фермера:

– Вы что, Бийо, с ума сошли? Кому, по-вашему, нанесло удар взятие Бастилии? По-моему, королевской власти. А вы хотите нацепить на короля трофеи вашей победы и знаки его поражения? Безумец! Король исполнен великодушия, доброты, откровенности, а вы хотите превратить его в лицемера?

– Но, – возразил Бийо более покладисто, однако не сдаваясь окончательно, – удар был направлен не против особы короля, а против деспотизма.

Жильбер пожал плечами с великодушным превосходством победителя, который не хочет добивать поверженного противника.

– Нет, – продолжал Бийо, воодушевляясь, – мы сражались не против нашего доброго короля, но против его ратников.

Ведь в ту эпоху в политике говорили «ратники» вместо «солдаты», как в театре говорили «скакун» вместо «лошадь».

– Впрочем, – рассуждал Бийо вслух, – раз он с нами, значит, он их осуждает, а раз он их осуждает, значит, нас он одобряет. Мы, завоеватели Бастилии, старались ради своего счастья и его славы.

– Увы! Увы! – прошептал Жильбер, который сам толком не знал, как сообразовать то, что выражает лицо короля, с тем, что происходит у него в душе.

Что до короля, он снова начинал различать сквозь неясный гул шагов отдельные слова завязавшегося рядом с ним спора.

Жильбер, заметив, что король прислушивается к их спору, прилагал все усилия, чтобы увести Бийо со скользкого пути, на который тот ступил.

Внезапно процессия остановилась; Людовик XVI и его свита прибыли на Королевскую аллею, к старой заставе Конферанс, на Елисейских полях.

Там их ждала депутация избирателей и членов городской управы под предводительством нового мэра Байи, за ними выстроились триста гвардейцев под командованием полковника и по меньшей мере триста членов Национального собрания, разумеется, принадлежащих к третьему сословию.

Два избирателя прилагали все силы и всю ловкость, чтобы удержать в равновесии серебряное позолоченное блюдо, на котором лежали два огромных ключа: ключи от Парижа времен Генриха IV.

При виде этой величественной картины все замолчали и приготовились слушать торжественные речи.

Байи, достойный ученый, хороший астроном, против воли избранный депутатом, против воли назначенный мэром, против воли ставший трибуном, сочинил длинную речь. Эта речь в строгом соответствии с правилами ораторского искусства должна была начаться с похвалы королю и его царствованию, начиная с прихода к власти господина Тюрго и кончая взятием Бастилии. В пылу красноречия он едва не изобразил короля зачинщиком событий, которым измученный народ всего лишь покорился, да и покорился, как мы видели, нехотя Байи был чрезвычайно доволен приготовленной речью, как вдруг нежданное происшествие – Байи сам рассказывает об этом в своих «Воспоминаниях» – подсказало ему новое вступление, еще более живописное, чем он сочинил, впрочем, оно одно и сохранилось в памяти народа, всегда запоминающего верные и, главное, красивые слова, основывающиеся на подлинном событии.