Левый берег Стикса - Ян Валетов

— Все правильно. Ты, все-таки, странный человек, Краснов. Я был не уверен, что ты сдержишь слово.

Краснов посмотрел на часы — было без трех минут десять.

— Но я его сдержал, — сказал он спокойно. — Видишь, ты действительно приехал в отель живым.

— Действие наступает через два, два с половиной часа. Если сказать точнее — от двух до трех часов, в зависимости от времени контакта объекта с бумагой. Будет, конечно, неплохо, если смерть наступит в людном месте, например, в ресторане или в холле гостиницы. Симптомы укажут на сердечный приступ. И даже, если проводить исследование в течение нескольких минут после смерти, то, кроме незначительного количества аллергенов, в крови ничего не найдут.

— Но останется чек, — сказал Краснов.

— Не останется, — сказал Франц и довольно, по-кошачьи прищурившись, улыбнулся, от чего на его пухлых щеках образовались ямочки. — Останется только чистый лист бумаги в конверте банка, который он представляет. Просто чистый лист бумаги. Но это уже технические подробности.

—Заполни расписку, пожалуйста.

Калинин положил чек обратно, в конверт, и спрятал его во внутренний карман пиджака. Потом перечитал бланк расписки, и, быстро заполнив пустые места, размашисто расписался внизу.

— Дата, — напомнил Костя, — ты не проставил дату.

Калинин поставил на бланке число и протянул расписку Краснову.

— Я надеюсь, — сказал он, — что у тебя хватит рассудительности не пускать в ход эти бумаги. Поверь, в том, что произошло, не было ничего личного. Лично ты, да и все остальные, если брать в целом, были мне симпатичны. Мне жаль, что обстоятельства сложились именно так.

Краснов даже глаза закрыл от ярости, которая ударила его темной тяжелой волной. А в следующую секунду он рванулся вперед, хватая Калинина за лацканы, с одним только желанием, добраться до горла.

— Костя! — заорал Камен не своим голосом. — Прекрати!

Калинин не стушевался и успел оттолкнуть Краснова. Бумаги и дипломат полетели на пол.

Краснов посмотрел на обернувшегося Камена невидящими глазами, потом перевел взгляд на Калинина, застывшего в выжидательной позе. И почувствовал, что сердце прыгает у него в горле горячим, пружинистым комком. Он с усилием расслабил сведенное гримасой лицо.

— Ничего личного, — сдавленно проговорил он. И посмотрел на Калинина так, что тот, невольно, сжался в комок. — Да, у меня хватит рассудочности не пускать бумаги в ход. Пока. До тех пор, пока не возникнет необходимость. Но если она возникнет, а бывает в жизни разное, я вспомню о них. Иногда очень полезно иметь в запасе людей, к которым можно обратиться с просьбой, от исполнения которой они не смогут отказаться.

В салоне было тихо, шум с улицы в него не попадал. Слышно было лишь хриплое дыхание Краснова и звук работающего двигателя, похожий на урчание сытого, спящего кота.

— Лучше уходи, — сказал Краснов. — Дойдешь. Тут уже не далеко. Камен, открой двери, пожалуйста. Наш гость нас покидает.

Лимузин притормозил до полной остановки, замигал огнями «аварийки», и Камен, выйдя из машины, распахнул правую заднюю дверь.

Калинин и Краснов смотрели друг на друга в последний раз. Один с презрением, второй с опаской, за которой скрывалась нешуточная угроза. К счастью, уже не опасная для Кости.

— Это ничего, что я не подам тебе руки, Миша? — спросил Краснов, подавшись вперед. — Мне просто страшно подавать ее будущему руководителю администрации президента. Так что не дожидайся. Иди. Тебя ждут великие дела.

Калинин выбрался из салона, спиной вперед, не отводя глаз от Краснова. Камен статуей застыл рядом с дверцей, не обращая внимания на то, что лимузин перегораживает движение в левом крайнем ряду, и остановившиеся машины уже начали сигналить и мигать фарами, выражая недовольство.

Выйдя, Калинин пригнулся, чтобы не терять Краснова из вида и сказал, не скрывая того, что наслаждается моментом.

— И, последнее, Костя, чтобы не оставлять тебя в неведении. Тоцкого нашли еще вчера. Он и следователь СБУ слетели с Нового моста, в машине. В ночь после ареста. При невыясненных обстоятельствах. Вот так-то, мой старый друг. Так, что теперь остались только ты да я.

Он выждал паузу, наблюдая, как с лица Краснова сходит краска. А потом неожиданно подмигнул. И исчез. Хлопнула дверца. На водительском сидении возник Камен, и уставился на Краснова через зеркальце заднего вида. Машина тронулась с места, вливаясь в поток.

— Ты в порядке? — спросил он.

— Не знаю, — выдавил из себя Краснов.

Слез не было, но глаза пекло огнем. Он потер глухо ноющую левую сторону груди и попытался восстановить дыхание. Это удалось далеко не сразу. Они двигались в пробке, настолько медленно, что в свете реклам и огромных витрин, Костя увидел Калинина, лавирующего в толпе, параллельно с ними.

Вот он ловко проскользнул между идущей парочкой и паркометром, и легко взбежал по ступеням крыльца к вращающимся дверям отеля, по-мальчишески помахивая «атташе-кейсом» — стройный, с прямой спиной, гордо неся голову.

Еще не догадываясь о том, что рядом с ним, по темной, похожей на пролитое масло, воде, заскользила просмоленная, пропитанная сладковатым запахом тления, лодка. И капли воды, срываясь с широкой лопасти истертого деревянного весла перевозчика, падали в воду со звонким, многократно отражающимся под высокими сводами, звуком.

Все ближе и ближе.

Все ближе и ближе.

Все ближе и ближе.

Эпилог

Олени вышли из перелеска, буквально в шестидесяти метрах от дома. Их было пятеро — один молодой самец, украшенный короной ветвистых рогов, две оленихи и два детеныша. Они были удивительно хороши — стройные, грациозные создания, покрытые нежным, расцвеченным светло-коричневыми пятнами, мехом. В начале, из сосняка, показался глава семьи, огляделся, поводя головой в стороны и только после этого сделал несколько шагов вперед, приглашая самок с потомством следовать за ним. В три прыжка они отдалились от кромки леса, снова замерли живописной скульптурной группкой, прислушиваясь, вероятно к шуму машин на выезде хайвэя, и принялись пощипывать травку, которая в изобилии росла за бордюрами подъездных дорожек. Садовник туда не забредал, и олени часто выходили побаловаться сочным разнотравьем, не знавшим ножей газонокосилки. Может быть, и не каждый день, но несколько раз в неделю Костя их видел. Он специально вставал чуть раньше, чтобы посмотреть, как они появляются из леса, и наблюдал за оленьим завтраком из окон их с Дианой спальни, на втором этаже.

На ночь они выключали кондиционер, благо, подступавший к дому лес, наполнял воздух прохладой, и теперь, с утра, в спальне пахло хвоей, живой сосновой смолой и, совсем чуть — чуть, духами Дианы. Цитрусом и пряностями — холодным, изысканным ароматом. Она еще спала, смешно, по-детски, выпятив нижнюю губу, больше похожая не на женщину, перешагнувшую границу возраста называющегося «бальзаковским», а на ту строптивую хрупкую девчонку, которую он встретил много лет назад, в далекой и, теперь уже, чужой стране.

Да, теперь Костя называл ту страну чужой, скорей по голосу разума, чем по велению сердца, но какое это имело значение? Его дом был здесь, его дети, разговаривая, перемешивали английские и русские слова, да и они с Дианой часто забывали, на каком языке говорят. Здесь было безопасно, сыто и комфортно. Здесь было все, что нужно для счастья. Но, все равно, та, чужая уже страна, иногда снилась по ночам. Снилась, вспоминалась, но не звала. И от этого никуда было не деться. Костя не назвал бы это ностальгией, нет! Особой муки, сжигающей сердце, столь красочно описанной поколениями эмигрантов, он не ощущал. Просто он чувствовал, физически чувствовал, как слабеют, становятся невидимо тонкими и, в конце концов, рвутся безвозвратно, нити, связывающие его с бывшей родиной и с теми, кто там остался. Как рвутся, цепляясь за ветки, паутинки, которые скоро полетят по ветру, возвещая наступление долгой и мягкой, как бабье лето, нью-йоркской осени. Пятой осени их новой жизни.

В начале, когда они только начали искать дом, Диана наотрез отказывалась даже смотреть жилье, расположенное в лесу, вне жилых кварталов, и Костя, понимая причины ее страха, не перечил. С районом, где они хотели бы жить, определились сразу — в одном из пригородов Принстона, в Нью-Джерси. До Нью-Йорка, где собирался работать Краснов, ныне привыкавший к фамилии Звягинцев, час езды на скоростном поезде — армтраке, если ехать на юг. Час до Филадельфии, если ехать на север. Но, когда им того хотелось, города становились бесконечно далекими, существующими в другой вселенной. В каком-то смысле — это было убежище. Та самая тихая гавань, окруженная зеленью и озерами, которая была нужна и им, и детям. Они искали достаточно большой дом, в дорогом районе, минимум с четырьмя спальнями и приличным участком. И, так как выбранный район был не новым, их агент по недвижимости, Сабрина, полная жизнерадостная девица лет тридцати, с писклявым голосом, и ступнями сорок третьего размера, просто сбилась со своих больших ног, разыскивая подходящий вариант. А потом им повезло.