Соломон Кейн и другие герои - Роберт Ирвин Говард

лакированную шкатулку — ее нашли на теле знаменитого турецкого историка и летописца Селима Багадура, павшего в этой битве. Граф вынул пергаментный свиток, развернул, но успел прочесть лишь несколько фраз.

Лицо его обрело меловую белизну, без единого слова он вернул пергамент в шкатулку, закрыл ее и спрятал под полой своего плаща. И в тот же миг открыла шквальный огонь замаскированная турецкая батарея, и на глазах ужаснувшихся солдат стены древнего замка рухнули и погребли отважного рыцаря. Лишенная командира крошечная армия сопротивлялась недолго, героических венгров изрубили в куски. Наступили смутные, кровавые времена, и многие годы никому не было дела до останков благородного полководца. И теперь селяне показывают проезжим бесформенную груду камней — развалины замка Шомвааль, под которыми уже несколько веков тлеют кости Бориса Владинова».

Наконец я добрался до Стрегойкавара. На первый взгляд снулая бедная деревенька ни в коей мере не оправдывала свою грозную славу. Складывалось впечатление, будто прогресс решил во что бы то ни стало обойти ее стороной. Диковинные здания, диковинная одежда, диковинные манеры — Стрегойкавар безнадежно отстал от времени. Обыватели вели себя гостеприимно, быть может, оттого, что иностранный гость в тех краях — птица очень редкая.

— Тут уже был один американец, десять лет назад, — сообщил мне владелец таверны, где я снял комнату. — Задержался на несколько дней. Молодой совсем, чуток не от мира сего, все глядел в одну точку да бубнил под нос. Может, поэт?

Я не сомневался, что он говорит о Джастине Джеффри.

— Да, он был поэт, — ответил я, — и сочинил стихи о том, как побывал в вашей деревне.

— Да что вы говорите?! — с неподдельным интересом воскликнул селянин. — В самом деле? Должно быть, он теперь знаменит — все великие поэты чудаковаты в речах и поступках. А уж он-то был первейший чудак.

— Увы, как часто бывает с гениями, львиная доля славы пришла к нему после смерти, — посетовал я.

— Так он что, преставился?

— В лечебнице для душевнобольных, заходясь криком от ужаса. Пять лет назад.

— Эх, жалость-то какая, — опечалился хозяин таверны. — Вот бедолага. Зря он так долго смотрел на Черный Камень.

У меня екнуло сердце, но на лице не дрогнул ни один мускул. Я сказал с напускной беспечностью:

— Черный Камень? Что-то я о нем слыхал. Если не ошибаюсь, он где-то поблизости?

— Ближе, чем хотелось бы добрым христианам, — ответил мой собеседник. — Гляньте! — Он подвел меня к зарешеченному окну и показал на лесистые склоны хмурых синеватых гор. — Видите белый утес, точно собачий клык? На нем-то и стоит проклятый Камень. Эх, рвануть бы его, да размолоть в порошок, да сбросить в Дунай, чтобы унесло в море-океан! Находились тут смельчаки, стучали по нему кувалдами и молотками… Страшна была их доля. Нынче мы Камень за версту обходим.

— Чем же он так опасен?

— В нем демон живет, — неохотно ответил селянин, и его слегка передернуло. — Знал я в детстве одного залетку с равнины, он все потешался над нашими суевериями. В такой раж вошел, что затеял провести возле Камня Иванову ночь. А на зорьке воротился паренек — ноги заплетаются, язык не шевелится, умишко напрочь отшибло. Так и молчал до самой смерти, а уж она себя ждать не заставила. А вот еще случай с моим племянником. Он тогда совсем мальчонкой был. Пошел гулять, заплутал в горах — да и переночевал возле Камня, и с тех пор его мучат дурные сны, он аж вопит по ночам и в холодном поту просыпается. А впрочем, герр, давайте лучше о чем-нибудь другом потолкуем. Негоже это — всуе поминать Черный Камень.

Я высказался насчет преклонного возраста таверны и услышал гордый ответ:

— Фундаменту лет четыреста будет. Только он и остался целехонек, когда спустился с гор треклятый Сулейман и спалил дотла всю деревню. Говорят, здесь, на этой самой кладке, стоял штабной шатер писца Селима Багадура, когда басурманы разоряли округу.

Я узнал, что нынешние обитатели Стрегойкавара — вовсе не потомки людей, живших здесь до 1526 года, памятного турецким нашествием. Мусульманская коса беспощадно прошлась по этой земле, в кровавой бойне полегли все жители деревни, до последнего младенца. А когда турок выгнали, в разрушенном Стрегойкаваре поселились трудолюбивые и неприхотливые крестьяне с равнин.

Владелец таверны без особого почтения отзывался о вырезанных турками стрегойкаварцах; я пришел к выводу, что к горцам его предки относились едва ли не хуже, чем к туркам. На мои вопросы о причинах той вражды он отвечал неохотно, но я все же понял, что коренные стрегойкаварцы промышляли разбоем и похищением девушек и детей. Хуже того: они, по словам моего собеседника, были другой крови. Когда крепкие, статные мадьяро-славяне смешиваются с вырождающимся племенем аборигенов, стоит ли удивляться, что на свет появляются хилые уродцы? Кто были те аборигены — о том мой визави знать не знает и ведать не ведает. По слухам, они себя называли патанами и жили в горах с незапамятных времен, задолго до великого переселения народов.

Я не придал особого значения этой легенде, хоть и увидел в ней параллель со смешением кельтских племен и аборигенов Средиземноморья на холмах Галлоуэя, что привело к появлению нескольких смешанных рас (одна из них — пикты — заняла достойное место в шотландском эпосе). Время причудливо перелицовывает фольклор. Мифология пиктов сплелась с устными сказаниями пришедших им на смену монголоидов, в результате чего эпический пикт приобрел отталкивающие черты: этакое безликое ничтожество, свирепый низкорослый дикарь с куриными мозгами. Так отчего же не предположить, что жителей раннего Стрегойкавара можно найти, если постараться, в мифологии древних пришельцев с Востока — гуннов и монголов?

На другое утро я злоупотребил вежливостью хозяина таверны — уговорил объяснить, как добраться до Черного Камня. Оставив доброго венгра с великой тревогой на челе, я покинул гостеприимный кров и несколько часов поднимался по лесистому склону, пока не вышел к иззубренному голому утесу. Его огибала узкая тропка; карабкаясь по ней, я оглянулся на живописную долину Стрегойкавар. Казалось, синеватые горы охраняют, точно часовые, ее мирный сон. С того места я не увидел деревни (ее заслонял утес), зато различил рассеянные по долине пастбища и пашни; они будто съежились пред величием хмурой горы, служившей постаментом Черному Камню.

За гребнем утеса оказалось плато, покрытое густым лесом. Пришлось идти сквозь заросли, благо недалеко. Вот и широкая поляна, о которой говорил селянин, а в ее центре — громадное изваяние из черного камня, восьмиугольник футов шестнадцати в высоту и толщиной фута полтора. Когда-то он был превосходно отшлифован, а теперь