Проза отчаяния и надежды (сборник) - Джордж Оруэлл

от построек фермы и что-то кричит. Никогда раньше они не видели, чтобы Бенджамин волновался, не видели, чтобы он так бегал.

— Скорее! Скорее! — кричал Бенджамин. — Торопитесь на двор! Боксера увозят!

Не ожидая приказа свиньи, животные, побросав работу, кинулись к ферме. Во дворе действительно стоял большой крытый фургон, запряженный двумя лошадьми. На стенках фургона было что-то написано, а на месте кучера восседал плутоватого вида мужчина в низеньком котелке. Боксера в стойле не было.

Животные окружили фургон.

— До свидания, Боксер! — кричали они хором. — До свидания!

— Глупцы! Глупцы! — закричал Бенджамин. Он прыгал вокруг них и бил землю маленькими копытами. — Вы с ума спятили, разве вы не видите, что написано на фургоне?

Животные затихли, наступила мертвая тишина. Мюриэль принялась разбирать слова. Но Бенджамин оттолкнул ее и прочел:

— «Альфред Симмондс. Скотобойня и мыловарня, Уиллингдон. Торговля шкурами и костяной мукой. Поставка в собачьи питомники». Вы что, не понимаете, что это значит? Они увозят Боксера на живодерню!

Животные закричали от ужаса. В эту минуту кучер на козлах огрел лошадей кнутом, и фургон быстро покатился со двора. Все бросились следом и кричали что было мочи. Фургон набирал скорость. Травка вырвалась вперед и попыталась перейти в галоп, но это плохо ей удавалось.

— Боксер! — кричала она. — Боксер! Боксер! Боксер!

И в эту минуту, как будто услышав весь этот шум, Боксер высунул морду с белой полоской на носу в маленькое окошечко в задней стенке фургона.

— Боксер! — закричала Травка страшным голосом. — Боксер! Прыгай! Быстрее прыгай! Тебя везут на живодерню!

Все животные дружно подхватили: «Прыгай, прыгай, Боксер!» Но фургон уже набрал скорость и удалялся от них. Животные так и не узнали, понял Боксер или нет слова Травки. Но через минуту его морда исчезла из окошечка и из фургона донесся оглушительный грохот копыт. Он пытался выпрыгнуть. Было время, когда копыта Боксера могли разнести такой фургон в щепки. Но увы! У него уже не осталось сил, и через минуту дробь копыт затихла. В отчаянии животные принялись упрашивать двух лошадей, впряженных в фургон, остановиться. «Товарищи, товарищи! — взывали они. — Не везите своего брата на бойню!» Но тупые скоты не соображали, что делают, они прижали уши и прибавили шаг. Морда Боксера в окошке больше не появлялась. Кто-то предложил обогнать фургон и запереть главные ворота, но было уже слишком поздно. В следующую минуту фургон миновал их и быстро покатился по шоссе. Боксера никто больше не видел никогда.

Через три дня было объявлено, что он скончался в Уиллингдонской клинике, хотя его и пытались спасти. Сообщить об этом вышел Крикун, который, по его словам, присутствовал при кончине Боксера.

— Это были волнительные минуты! — восклицал Крикун. — Ничего подобного я еще не переживал. — Он поднял копытце и стер набежавшую слезу. — Я был у его постели до самого конца. И, умирая, уже не в силах говорить, он прошептал мне на ухо, что жалеет только об одном — о том, что не дожил до завершения строительства ветряной мельницы. «Вперед, товарищи! Вперед во имя Восстания! Да здравствует Скотный Двор! Да здравствует Товарищ Наполеон! Наполеон всегда прав» — это были его самые последние слова, товарищи.

Тут поведение Крикуна внезапно изменилось. Он замолчал на мгновение, его маленькие глазки подозрительно забегали из стороны в сторону, а затем продолжил.

— Мне стало известно, — сказал он, — когда Боксера увозили, был пущен глупый и вредный слух. Кто-то, дескать, видел, что на фургоне, который увозил его, было написано: «Скотобойня», и поспешил прийти к заключению, что Боксера везут на живодерню. Даже не верится, — сказал Крикун, — что могут быть такие глупые животные. Неужели, — кричал он с негодованием, прыгая из стороны в сторону и дергая хвостиком, — неужели они так плохо знают своего любимого Вождя, Товарища Наполеона? Ведь все так легко объясняется. Да, фургон раньше принадлежал живодерне, а потом его приобрел ветеринарный врач, который не успел закрасить старую надпись. Вот так и возникло недоразумение.

Животные выслушали все это с огромным облегчением. А когда Крикун с новыми подробностями стал вспоминать последние минуты Боксера, ту заботу, которой окружили его в клинике, и дорогие лекарства, оплаченные без малейших колебаний Наполеоном, у животных и вовсе исчезли сомнения, а печаль, которую они испытывали из-за смерти своего товарища, несколько развеяла мысль о том, что, по крайней мере, он умер спокойно.

Сам Наполеон появился на собрании в следующее воскресенье и произнес в память Боксера короткую речь. Жаль, сказал он, что нельзя перевезти на ферму останки товарища, которого они оплакивают, и похоронить здесь, но он приказал сплести большой венок из лавра, растущего в саду, и возложить его на могилу Боксера. А через несколько дней свиньи собираются устроить памятный банкет в честь Боксера. В конце речи Наполеон напомнил о двух любимых лозунгах Боксера: «Я буду работать еще упорней» и «Товарищ Наполеон всегда прав». Было бы неплохо, сказал он, чтобы и остальные животные присоединились бы к этим лозунгам.

В тот день, когда должен был состояться банкет, из Уиллингдона прибыл фургон бакалейщика, который доставил на ферму большой деревянный ящик. В ту ночь из господского дома доносилось оглушительное пение, потом послышался шум дикой ссоры, и все закончилось в одиннадцать часов звоном разбитого стекла. На следующий день в господском доме до полудня не было никакого движения. И прошел слух, что каким-то образом свиньям удалось еще раздобыть деньги на ящик виски.

Глава X

Шли годы. Лето за летом, зима за зимой пролетали короткие жизни скотов. Пришло время, когда, кроме Травки, Бенджамина, ворона Моисея и нескольких свиней, никто уже не помнил прежней жизни до Восстания.

Умерла Мюриэль, умерли Колокольчик, Джесси и Цапка. Умер и Джонс — он скончался в приюте для алкоголиков где-то далеко от фермы. О Снежке давно забыли. Никто не помнил и Боксера, разве что те, кто знал его. Травка превратилась в старую, располневшую кобылу, у нее не гнулись суставы и слезились глаза. Еще два года назад она достигла пенсионного возраста, но, в общем-то, никто из обитателей Скотного Двора так и не вышел на пенсию. Давно уже никто не вспоминал о том, что для престарелых отведут часть пастбища. Наполеон превратился в матерого хряка и весил не менее трехсот фунтов. Крикун так растолстел, что у него заплыли глаза и он с трудом открывал их. Лишь старый