Том 1. Сказки, легенды, притчи. Демиан. Сиддхартха. Путь внутрь - Герман Гессе

Широко раскрытыми глазами посмотрел Сиддхартха вокруг, лицо его осветила улыбка, глубокое чувство пробуждения после долгого сна заполнило его от головы до пят. И он пошел дальше, пошел торопливо, как человек, знающий, что нужно делать.

«О, — думал он, глубоко дыша, — теперь я не позволю Сиддхартхе ускользнуть от меня! Я не желаю больше занимать свой ум Атманом и страданиями мира. Я не желаю больше умерщвлять и разрушать себя, чтобы среди обломков найти тайну. Я не желаю больше учиться ни у подвижников, ни у кого-либо еще, мне не нужны больше ни Йога-Веда, ни Атхарва-Веда[63], ни какое-либо другое учение. У себя самого хочу я учиться, учеником себя самого хочу я стать, чтобы познакомиться наконец с самим собой, постичь тайну Сиддхартхи».

Он озирался вокруг, словно впервые увидел мир. Мир был прекрасен! Пестрым, странным и загадочным был он! Вот лазурь, там — золото, там — изумруд; текут реки и небо, дремлют леса и горы — все было прекрасным, все было волшебным и таинственным, и посреди этого великолепия — он, Сиддхартха, пробуждающийся, на пути к самому себе. Все это словно впервые проникло в его душу, леса и реки, лазурь и золото не были больше колдовством Мары[64], пеленой Майи[65], не были больше бессмысленным и случайным многообразием мира явлений, недостойным взора глубоко мыслящего брахмана, который отвергает многообразие в поисках единства. Лазурь была лазурью, река была рекой, и если и в том, и в другом Сиддхартха чувствовал незримое присутствие единого, божественного начала, то ведь это и было сутью Божественного, его способностью быть то золотом, то лазурью, там быть лесом и небом, а здесь — Сиддхартхой. Суть вещей была не где-то за их пределами, она была в них самих, во всем.

«Каким же глухим и бесчувственным я был! — думал он, широко шагая. — Читающий письмена не презирает в поисках смысла знаки и буквы, не называет их обманом, случаем, ничего не заключающей оболочкой, но читает их, проникаясь к ним уважением и любовью. Я же, вознамерившийся прочесть книгу жизни и книгу собственного существа, — я презирал, в угоду некоему заранее предполагаемому смыслу, знаки и буквы, я называл мир явлений обманом, называл свои глаза и свой язык случайными и бесполезными вещами. Нет, с этим покончено, я проснулся, я в самом деле проснулся и только сейчас обрел жизнь».

При этой мысли Сиддхартха застыл на месте, словно увидел прямо перед собой на дороге змею.

Ибо внезапно ему стало ясным также и то, что он в самом деле подобен пробудившемуся ото сна или вновь рожденному и должен был начать свою жизнь еще раз и с самого начала. Утром, когда он покидал Джетавану, рощу Возвышенного, уже на пути к пробуждению, уже на пути к себе самому, его намерение вернуться после долгих лет подвижничества на родину, к отцу, казалось ему естественным и само собой разумеющимся. Теперь же, как раз в тот самый миг, когда он остановился, словно путь ему преградила змея, он как будто стряхнул с себя остатки сна, мешавшие сделать еще одно открытие: «Ведь я больше не тот, кем был, я больше не аскет, не священник, не брахман. Что же я стану делать у отца? Учиться? Приносить жертвы? Заниматься самоуглублением? Но со всем этим покончено, все это лежит в стороне от моего пути».

Сиддхартха не шевелился. На мгновенье, короткое, как взгляд или вздох, сердце его сжалось от холода, он почувствовал, что оно зябнет в груди подобно маленькому зверьку или птице: он понял, как он одинок. Долгие годы у него не было родины, и он не чувствовал этого. Теперь он это почувствовал. Всегда, даже в часы самоуглубления, в самые плодотворные из них, он все же оставался сыном своего отца, брахманом, человеком, принадлежащим к высшему сословию, дваждырожденным[66]. Он глубоко вздохнул и, вновь на миг ощутив холод, поежился. Не было на свете человека более одинокого, чем он, ни среди знатных родом, ни среди ремесленников — ибо и те и другие находят прибежище в кругу подобных себе, живут одной с ними жизнью, говорят на одном языке, — ни среди брахманов, объединенных принадлежностью к одному сословию, ни среди саманов, прибежищем для которых служит их братство. Даже самый одинокий отшельник в лесу не был так одинок: его прибежище, его родина есть принадлежность к сословию таких же, как он сам. Говинда, став монахом, обрел великое множество братьев, носивших такое же, как и он, платье и породненных единством веры и языка. А он, Сиддхартха[67], — к какому сословию принадлежит он? Чья жизнь станет его жизнью? Чей язык станет его языком?

Из этого короткого мгновения холода и страха, когда окружающий мир отпрянул от него и он стал подобен в своем одиночестве первой звезде на вечернем небосклоне, из этой пучины, в которую увлекли его беспощадные мысли, Сиддхартха вынырнул совершенно другим — сжатым в твердый комок, ближе, чем когда-либо, к собственному Я. Он понял: это был последний озноб пробуждения, последняя грань, отделяющая сон от бодрствования, последняя судорога рождения. И он тотчас же отправился дальше, зашагал быстро, нетерпеливо, и цель его была так же далека от родного дома, от отца, как и от Джетаваны, оставшейся позади, в его прежней жизни.

Часть вторая

Камала

На каждом шагу Сиддхартху ждали открытия, ибо мир, преобразившись, заколдовал его сердце. Он видел, как над поросшими лесом горами поднималось солнце, как оно пряталось за верхушки пальм на далеком побережье. Он видел усыпанное звездами небо и месяц, плывущий сквозь ночь подобно челну. Он видел деревья, звезды, облака, радугу, скалы, травы, цветы, реки и ручьи, искры утренней росы на кустах, далекие бледно-голубые горы; пели птицы и жужжали пчелы, ветер серебрил рисовые поля — все это, тысячеликое, пестрое, было всегда; всегда светили луна и солнце, всегда журчали реки и гудели пчелы, но прежде это было для Сиддхартхи всего лишь обманчивой, зыбкой пеленой, преградой на пути его недоверчивого взора, туманом, который следовало рассеять, пронзив его мыслью. Ибо суть была дальше, за пределами видимого. Теперь же его прозревшее око вновь обратилось к близкому, досягаемому, он жадно всматривался в открывшийся ему мир, познавал его, стараясь здесь обрести для себя родину, позабыв о поисках пути, позабыв об ином, запредельном мире. Прекрасен был мир, который его