Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

лес – и трубки деревянные. А у вас глина да камень (и он поднял камешек и показал французу). И трубки у вас глиняны, да каменны. Нашего брата как ни колоти – он не разшибется, как моя носогрелка, потому что казенный, а вашего стукни раз – и капут мусью… как твоя трубочка. Понял?! Ну, шагай с Богом дальше! Алон-шалон путромансо; хрансе-каранце. Парлараларатибара!

И вся публика снова захохотала.

XLIX

Мы с Туториным и еще двумя офицерами с Малахова долго ходили по холмам и долинам, которые снова оживились. Везде работали кучки солдат, преимущественно французов, убирали тела, клали на носилки и относили в общую могилу. С нашей стороны было очень мало убитых, но груды неприятельских тел были навалены во рвах или около бастионов. В некоторых местах, где дружно ударила картечь, целые десятки лежали друг на друге. Помню, один солдат, весь залитый кровью, сидел, без головы, облокотившись на другого и подняв обе руки кверху.

Направо, на поле, где раньше начали убирать, тел уже не было, но везде были лужи крови, точно турецкие кровавые букеты, разбросанные по серо-зеленому ковру.

– Это что за караван идет? – спросил Туторин, смотря вдаль и приставив руку ко лбу в виде козырька.

Действительно, там виднелась пыль и целая кавалькада ехала мелкою рысью.

– А ведь это она!.. Опять… побегушников да сервантесов набрала и катит. Смотрите! Точно какой-нибудь генерал штабной с адъютантами.

Я догадался, о ком говорил он, и сердце радостно забилось. Но я все-таки спросил его.

– Кто это она?

– Да наша «дикая девка»!.. Княжна… Этакое безобразие! Точно на смех, для приманки держат ее при армии… Хоть бы кто-нибудь догадался ее подстрелить невзначай…

– Полноте! – вскричал я. – Разве у нее не человечья душа?! Разве вы не христианин?

– В том-то и дело, что я христианин и желаю добра нашему брату, а в ней по крайней мере семь чертей сидит, если не целый десяток.

Я с удивлением посмотрел на него.

– Неужели вы верите в чертей и в то, что они могут сидеть в человеке?! – И я пожал плечами.

– Вот я не верю, и это так только говорится. А что ее постоянно мечет из стороны в сторону, чтобы какую-нибудь пакость учинить и человека загубить – это верно. Ведь и теперь, например, посмотрите, какая барышня, княжна, поедет любоваться или дивоваться на убитых людей? Ведь это и нашему брату тошно и страшно… А она вон целую стаю набрала и отправилась. Вы думаете, что если бы она не сомустила, то есть не уговаривала, то все эти поехали бы совершать этакую прогулку? Ни за что!..

– Да ведь мы же с вами пошли?

– Так ведь не гурьбой же. Не на комедии, прости Господи!.. Променад делать.

– Полноте! Просто женское любопытство. А одной страшно. Вот она и подобрала компанию.

– Ей страшно?! Нет, вы еще не знаете, что это за госпожа. Ее сам черт не испугает.

– Что же? Тем лучше. Ведь храбрость – вещь почтенная.

Он посмотрел на меня с недоумением и замолчал.

L

Между тем кавалькада подъехала к нам.

Княжна ехала впереди, вся в черном, на черной англизированной лошади. Подле нее ехал граф Тоцкий, за ними Гигинов, Гутовский и еще трое или четверо штабных офицеров.

Я смотрел на нее и тщетно искал того кроткого, тихого выражения лица, которое я видел у нее в последнее наше свидание. Это опять было лицо гордой, страстной, безумной женщины. Широко раскрытые большие, жгучие глаза жадно рыскали по полю. Тонкие ноздри раздулись. Она как будто жадно вдыхала в себя запах крови.

– А! Ночной спутник! Здравствуйте! – закричала она, подъехав и протягивая ко мне руку в замшевой, черной перчатке с раструбом. – Господа! – быстро обратилась она к компании. – Я устала. Мы пойдем пешком.

И не дожидаясь ответа она оперлась на мои плечи и быстро соскочила с лошади.

– Ну! Куда же пешком, – запротестовал Гигинов. – Тут, пожалуй, в лужу попадешь, в крови перепачкаешься.

– Кто не хочет идти пешком, тот может ехать. Я не мешаю. Дайте мне руку, – прибавила она, обращаясь ко мне, – ведите меня.

– Куда же вас вести, княжна? Везде одно и то же. Кровь и смерть. Что может быть интересного?

– В разрушении? Это самое интересное… Почему анатомы с таким наслаждением режут трупы? О! Я понимаю это наслаждение. Смерть больше может раскрыть человеку, чем скрытная, холодная, обыденная жизнь… Посмотрите, какой курьезный échantillon[56]!

И она остановилась перед трупом солдата, которому картечь ударила в голову. Лица нельзя было разобрать. Это была одна сплошная кровавая масса, и только мутные синеватые глаза глядели как-то испуганно и укоризненно. Все спутники подошли и обступили нас кругом.

– Смотрите, – говорила она, – как он глядит. – Наверно, ни один живой не будет так смотреть. При жизни он, может быть, от всех прятал страх, недовольство и ни перед каким офицером не смел заявить протеста, а теперь, смотрите, смотрите – разве он не упрекает всех, кто послал его на эту бойню, разве из глаз у него не текут кровавые слезы?

И действительно, на всем лице его застыли кровавые потоки.

– Бррр! Просто безобразие! – проговорил Тоцкий, нервно вздрагивая.

Княжна взглянула на него насмешливо.

– Здесь правда, а не безобразие. Разве во всех нас не то же самое! Разве мы не полны крови и всяких гадостей? Но все это скрыто под изящной оболочкой, к которой мы привыкли и находим ее очень красивой.

– Все это гамлетовская философия, – сказал Гигинов. – А на деле меня просто тошнит от этой правды.

Я молча смотрел на нее, ее