Полынь - Леонид Корнюшин

— А по какому делу?

— Я зоотехник.

— Так, так, сынок… — сказала старуха с теми же едкими интонациями, остро опять посмотрела мне в лицо, отвела в сторону глаза — в них промелькнуло что-то злопамятное.

— Из Смоленска, значит… — произнесла она раздумчиво, оправила неторопливо на кофте складки; лицо ее сделалось не злым, а горьким.

— Как жизнь и работа у Александры? — спросил я, посмотрел на противогазную сумку, подошел, потрогал покоробившийся брезент, понюхал его — он почему-то душисто и вяжуще пахнул полынью.

— Работа добрая. А жизнь, что ж… — сердито нахмурилась старуха, и в то же время в лице ее появилось что-то озябшее, жалкое, невысказанное. — Нешто жизнь одной бабе?

В это время послышался на дороге резкий, нетерпеливый гудок «Волги». Тотчас вслед за гудком через порог влез непроницаемо-замкнутый Серега.

— Материал будете черпать сразу или я домой поеду? — глядя под ноги, спросил он.

— Погуляйте, я думаю, что справлюсь сегодня, — сказал я.

Серега почесал плечо, вздохнул и вышел.

— Возможно, ей нравится такая жизнь? — сказал я, когда вышел из дома Серега.

Старуха пришлепнула ладонью муху.

— Кабы нравилась. Худо ей одной-то!

— Да ведь, говорят, она у вас красивая?

— Бог не обидел, нет. Знамо, есть которые и получше Александры, да только и она неплохая. Во, погляди-ка, — старуха метнула на меня недобрый, что-то скрывающий взгляд, сходила в другую комнату, пошумела там бумагами, принесла Любительскую карточку. На лугу босая, с косынкой в руке стояла смуглая светловолосая девушка. У нее было полное, очень миловидное лицо. На левой щеке темнела родинка. И что-то опять знакомое, как и у старухи, я уловил в этом лице на любительской карточке.

Что-то оборвалось во мне, внутри, под сердцем, но память была туманной.

— Красивая, — сказал я, возвращая фотографию.

Старуха посмотрела мне внимательно в глаза, рассмеялась недобро:

— По одному парню долго сохла Сашка…

— Бывает, — сказал я. — Дело молодое.

— Бывает! — Старуха снова шлепнула муху. — А сохла-то, видно, зря. Жидок парень. Не золотник, не серебреник. Пустомеля! А каких женихов упустила! Районный прокурор, видный мужчина, и разведенный, около нее год крутился. Так куды! Вроде с ним, как и со всеми, ласковая, а как доходит до того… Тот и так и этак, и конфет, бывалоча, волокеть, и туфли купил на длинном каблуке. Лександра только посмеялась, туфли, значит, назад вернула. А ему говорит: «Маленькие, — говорит, — пальцы жмут». А я-то, я-то думаю: хвост бы тебе, дурехе, зажать да мокрым веником. Ждать-то, думаю, некого. Пустомеля-то, известно, не вернется. Его ветер гоняет… На озерищенской учительке женился прокурор. Бабы болтали — нынче ребенка родила ему.

— Пойду на ферму. Дойка, наверно, кончилась, — я поднялся и, не глядя на старуху, шагнул в сени. Далеко от дома я оглянулся: старуха все стояла на крыльце и, заслонясь от солнца, смотрела мне вслед. «Неприятная старушенция», — подумал я, шагая к ферме, и еще несколько раз оглянулся: желтый, похожий на подсолнух платок старухи все виднелся возле дома.

«Пустомеля… — повторил я мысленно несколько раз слово старухи. — Не золотник, не серебреник…» Вот он — народный ум! Хлестко…

На ферме было тихо, люди разошлись, косое солнце насквозь пронизывало просторный пустой скотный двор.

Высокая пожилая женщина сказала, что Логинова уехала в бригаду по своим делам и что вернется она к вечеру, Никак не раньше.

Остальную часть дня я провел на другой, соседней ферме и на полевом стане. Серега в десяти шагах ездил за мной на малой скорости и то и дело сигналил.

То, что навеяли дорога и старуха, во мне начало глохнуть. Я с беспокойством поглядывал на часы, было грустно: в райцентре Семлево, где я уже уплатил деньги в местной гостинице, я назначил на девять часов вечера свидание с хорошенькой кассиршей железнодорожной станции. Теперь шел уже шестой час, а я еще не повидал Логинову, не поговорил с ней, не сделал то, что нужно, к тому же было целый час езды до Семлева.

В молодом парке, позади фермы, я вспугнул нечаянно чужую любовь: маленькая курносая девушка и вихрастый, в голубой майке парень яростно целовались под рябиной. Красные и растерянные, они побежали, взявшись за руки, через луг. Во мне задрожала какая-то болезненная струна.

Моя любовь была кинута давно в крохотном селе Вязьмичи — теперь я не помнил даже, как, звали девчонку.

Я многих целовал после нее. В моем сердце все спуталось…

Солнце уже стало опускаться в теплый золотисто-лиловый туман за селом на западе. — К ферме верхом на лошади подъехала среднего роста, с полной грудью женщина. Желтая сбившаяся косынка едва держалась на толстом узле волос. Волосы были почти что белые и чуть-чуть вились над высоким лбом. К легкому ситцевому, василькового цвета платью явно не шли тяжелые и старые, с низкими каблуками кирзовые сапоги. На шероховатых губах ее еще угасала смутная, какая-то детская улыбка, — я видел, что на околице, у въезда в село, она минут пятнадцать разговаривала с каким-то мужчиной.

Легко и свободно, точно, молоденькая девчонка, она спрыгнула с лошади, быстро поправила сбившееся платье. Обернувшись, она вдруг начала медленно, неровно бледнеть, глаза ее расширились, остановились на мне, скользнули по груди, ногам. Через миг, будто окаменев, стала не своими, плохо слушающимися руками расседлывать сильно вспотевшую лошадь.

— Здравствуйте, — сказал я. — Заедался вас.

— Здравствуйте, — сказала она тихо.

— Хочу обобщить ваш опыт, — ближе к делу перешел я, мельком поглядев на часы: стрелка зловеще уже ползла к семи. — Вот, пожалуйста, мандат мой.

Все теми же плохо слушающимися пальцами она взяла бумажку, скользнула по ней беглым, но все поглощающим взглядом и протянула назад.

— Если вас не затруднит, мы могли бы сейчас побеседовать, — и я, оглянувшись, кивнул на довольно большую охапку оранжево-красного клевера возле стены.

— Даш, отведи на конюшню лошадь! — крикнула Логинова.

«Да, и голос я где-то слышал, слышал, слышал», — отметил я, усаживаясь рядом с женщиной на хрустящий сухой клевер.

Вытащив по обыкновению блокнот и ручку, я аккуратно сверху написал фамилию, имя, отчество. Она смотрела на меня в упор.

— Так, с чего бы нам начать? — проговорил я и подумал: «Так бывает, когда просыпаешься и на тебя в упор смотрят».

Я поправил волосы рукой.

— Расскажите, пожалуйста, как вы, собственно, добились успехов? — спросил я. — Трудно вам было?

Логинова легонько, одними губами, улыбнулась, и взгляд ее опять посветлел, и поголубели глаза, только темные лучи еще бились в их глубине, да откуда-то натекло морщинок к уголкам глаз и губ.

— Как я добилась… — задумчиво повторила она и тряхнула головой, отягощенной узлом волос. — Не знаю. Попытайте у других. Я работаю, и все.

— У вас же выдающиеся показатели. Во-он куда шагнула ваша слава!

Невольно мой взгляд упал на ее темные, иссеченные мелкими трещинками руки с въевшейся навечно травяной прозеленью, и мне вдруг стало совестно за свой прямой и в общем праздный вопрос: эти руки могли славно, не уставая, работать!

Я задумался, глядя вдаль, за поле, на пылившуюся дорогу, спустя немного спросил:

— Сколько в вашей группе сейчас коров?

А она вытерла платочком губы, глубоко и сильно вздохнула чистый воздух полей и вдруг тихо сказала:

— Здравствуй, Федя.

И засмеялась звонким, совсем девчоночьим голосом, как когда-то давно-давно, в босоногую пору елового смолистого детства.

И на миг, только лишь на миг, она всплыла в моей прохудившейся памяти — в коротеньком, из которого явно выросла, платьице с синим горохом по подолу и с двумя стоящими дыбом хвостиками своих косичек.

Я не знал еще хорошенько, кто это всплыл, какая девчонка; та ли, что я целовал у ометов в Вязьмичах, или другая, — я просто в этот миг связал что-то трепетно-дорогое, навсегда канувшее, безвозвратно ушедшее… Та девчонка все еще не оживала во мне со своим голосом и улыбкой, она выплывала как бы из влажного утреннего предосеннего тумана…

— Я помню, все помню, — сказал я, напряженно мигая и неловко, ненатурально улыбаясь, чтобы как-то оправдать, сгладить свою забывчивость.

— Ничего ты не помнишь! — с досадой и с горечью, с чем-то непередаваемо трогательным сказала она, побледнела и посветлела лицом.

Я покусал губу и минуты с три, а то и все десять сидел молча.

— Саша?.. Здравствуй, Саша! — сказал я тихо, почему-то боясь смотреть ей в лицо.

— Узнал?! Ну спасибо, Федя! — обрадованно вздохнула она.

Глубокий вздох, вернее выдох, все же не разрядил напряженности. Но как бы то ни было, а незримая струна все-таки оборвалась. Мы молча, не сговариваясь, встали, я взял ее теплые, чутко и нервно вздрагивающие руки.