Казак Луганский - Владимир Иванович Даль

тут уже стерегли, не покажется ли какой-нибудь подозрительный человек. Туда-сюда, стали их ощупывать, осматривать, нашли у одного в кармане шелковый платочек и принялись развязывать котомки. Тут деваться было уже некуда: бедняки мои пали в ноги и стали божиться и заклинаться, что они не воры, а находчики. Их связали и отправили вместе с найденным, по их же указанию, чемоданом в суд.

Осип пришел домой, поздоровался с хозяйкой и ребятишками, рассказывал немного, был как-то молчалив и угрюм и поминал несколько раз беду свою, что не знает, как и с чем завтра показаться в контору. Ему на другой день будто нездоровилось, и он просидел дома. К вечеру в этот же день пришла на село весть, что Серега с товарищем попались вот по какому делу; что, видно-де, лукавый попутал и хоть жаль ребят, а пропадать им не миновать: добра в чемодане было на большие деньги. Чего доброго – сошлют.

Осип как будто этого и ждал: как только у него в соседстве раздался вой Серегиной хозяйки, которая вышла нарочно для этого на улицу, заламывала руки и причитывала, то Осип встал, попросил прощенья у жены своей, которая не могла понять, что это значит, благословил ребятишек и пошел а контору.

– Здравствуйте, батюшка, Иван Тимофеич, – сказал он. – Много благодарен милости барской и вашей, что не разорили вы меня, а ждали оброк с меня третий год. Что Бог дал, я принес, вот все до копейки, не оставил дома ни гроша. Только вот что, Иван Тимофеич, вы извольте поскорее отправить меня в суд. Хоть Серега со Степаном обидели меня больно, побили задаром, да уж за это Бог их простит, а напраслины им терпеть нельзя: чемодан-то я срезал сдуру у проезжих, вот и топор мой, им и веревки обрезал, да опосля бросил, не взял ничего; а они ни в чем не виноваты, они пришли на готовое. Так уж простите, батюшка Иван Тимофеич, вы меня, грешного, – продолжал Осип, повалясь в ноги, – что и вас, то есть и барина, я этим изобидел; а меня прикажите вести в суд: видно, судьба моя такая.

Двухаршинный нос120

– Ну, извозчик, теперь мы с тобой выехали на простор: за рогаткой не будет езды такой, как в городе, и разговориться тебе свободно: сказывай же!

– Да что, батюшка барин, что вам сказывать-то? Житье-бытье наше известное – не барскому чета, а Бога гневить нечего, жить можно.

– Оброку что платишь?

– Оброку? Да оброку-то, вишь, многонько платим; оно бы и ничего, кабы его добыть можно, а то, того гляди, поворотят тебя на работу, а в дому-то и худо будет. Оброку чистого платим мы с тягла – сперва было сто пятьдесят рублей, а теперь пошло на серебро121, так положили сорок пять целковых.

– И уж больше нет повинностей никаких?

– Опричь того, три дня работы с сохой, три дня жать, три дня косить, тря дня сено грести, да хлеб перевозить на барское гумно, да три дня молотьбы, да опять хлеб в город свозить – вот эта гоньба одолела нас, что стоянки за нею много, – ну да еще зимой двенадцать возов дров привезти из лесу да десять рублев караульных, на усадьбу, за сторожей; а там казенное подушное внести, да и ступай куда хошь.

– А много ль это всего, по вашему счету, на деньги будет?

– Да на деньги, батюшка, коли, то есть, кто домой не едет круглый год, уж чтоб хозяйки его не обижали, нанимает за себя, на все, – так сходит никак по двести по двадцать ассигнациями и по тридцать. Все бы это ничего, кабы хоть уж земля была – знали бы, за что платим, а то землей мы больно обижаемся.

– А что, не хороша земля у вас?

– Да уж чего хороша, батюшка: это известно, Божье дело, не наше; какова ни есть, такову и паши; да пахать-то нечего: всего по две мерочки посеву – вот что.

– Видно, плохо унавоживаете, то есть позему мало кладете?

– Э, баринушка, одной женой да одной коровой десятины не обрядишь, хоть что хошь делай. Известно, были б луга, держали б скотинку; ан их нет, ничем ничего, и сено купуешь. Да кабы еще на казенный лес, так хоть трубу закутай на круглый год, и дыму б не понюхал дома: лес у барина заповедной, что добудешь в казенном бору, то и горит. Порядки-то ныне пошли вишь какие, большие, что проходишь да проездишь за выправкой, так ино и полено того не стоит; ну, а славу богу, Бога гневить нечего, все живется; что ни сорвет лесной, а все без тепла не живем.

– Ну, и слава богу, это, стало быть, ладно; теперь сказывай, как живешь у хозяина, почем что зарабатываешь да какова бывает удача.

– Да это, барин, известное дело, нанялся – продался, семь дней работать, а спать на себя. Хозяин платит рублев двадцать в месяц, кормит, дает верхнее платье; съездишь в день – да не равно, как Бог даст: на три, на пять и на десять ину пору, в праздник, ассигнациями, то есть; за счастливым поедешь боронить по улицам, не зевай только, и посадишь как раз; только свалил его, другого; а не задастся, так без почину домой приедешь, и то бывает; либо и того хуже, как полубарин какой-нибудь ездит, ездит целый день, лошадь замучит, надо бы с него получить рублей пять, а он соскочил где-нибудь: «Сейчас, братец», – да в проходной двор и шмыгнет; вот и ищи его! А тут еще простоишь да прождешь его часа два…

– Ну а по чему же хозяин учтет тебя: может статься, ты обманешь его?

– Зачем обманывать, барин! Разумеется, кто этого не боится – пожалуй, на то воля; да ведь уж этакой долго не наживет у хозяина, а новый уж того жалованья не положит тебе, что старый. Ведь они дело это знают. Сам утаишь, так лошадь скажет: ведь он видит сколько, то есть умучена она; опять же выйдет посмотреть, как она есть. А конь, бывает, стоит повесив голову, а ты с недовыручкой, так вот он и знает. Хозяин кладет кругом свой расход, на содержание, с квартирой, с харчами, с ковкой, со всем, какова цена бывает на овес, рубля три, и поменьше и побольше; на чай, на калач, хоть гривенник, хоть ину пору и два, это сам хозяин велит: ведь мы обедаем ночью, как домой приедем. Ну, а уж коли от тебя вином