5-ый пункт, или Коктейль «Россия» - Юрий Безелянский

Исаак Добровейн — дирижер, пианист, композитор. Леопольд Ауэр — скрипач, дирижер, педагог, который заставил говорить весь мир о русской скрипичной школе…

А сколько детей уехало на Запад вместе с родителями! Шолом-Алейхем так описывает переживания мальчика Мотла: «Я подпрыгиваю и хлопаю себя по бедрам. Шутка ли — я еду!.. Куда, собственно, мы едем? А мне какое дело?.. Не все ли равно куда? Я еду — этого достаточно!..»

И дальше: «Ура, мы едем в Америку! Где она, эта Америка? Не знаю. Знаю только, что далеко, ужасно далеко…»

Мальчик Лев Тарасов, вывезенный из России, стал французским писателем Анри Труайя. Труайя живо интересуется русской культурой. Он говорит: «Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов завоевали Францию, и лишь Пушкин остается узником собственного национального языка. Он приговорен разочаровывать всякого, кто не может читать по-русски».

Кстати, разбрелись по всему белому свету потомки Пушкина и Льва Толстого…

Что касается мальчиков, то был еще один босоногий Исаак, что бегал по улицам небольшого городка Петровичи недалеко от Смоленска. Его мать Рахиль повздорила с родителями мужа и уехала вместе с малолетним сыном в Америку, где он стал знаменитым писателем-фантастом Айзеком Азимовым.

Вот так щедро одарила Россия талантами Америку и другие страны Запада.

Люди уезжали из России в поисках заработков, в погоне за счастьем, из-за желания найти творческую свободу. Еще из-за страха, из-за гонений, притеснений и прочих причин, на которые горазда Ее Величество Жизнь.

Первый массовый исход жителей России вызвала революция 1917 года и первые трудные годы Советской республики (страх, голод, холод). Вторая волна эмиграции была вызвана второй мировой войной: остались на оккупированной территории… были вывезены в Европу… взяты в плен… изменили Родине и т. д. И, наконец, третья волна эмиграции взметнулась в 60–80-х годах: уезжали евреи, покидали страну диссиденты, кого-то просто депортировали почти насильно… Но так или иначе, на Западе оказались писатели Виктор Некрасов, Анатолий Кузнецов, Андрей Синявский, Александр Солженицын, Лев Копелев, Александр Галич, Владимир Максимов, Василий Аксенов, Георгий Владимов…

Некоторые из писателей вернулись окончательно (Солженицын), некоторые живут «на два дома» (Войнович). Кто-то просто приезжает навестить свою родину и друзей (Аксенов). Кто-то категорически отказывался хотя бы одним глазком посмотреть на отчий дом (Бродский). У всех по-разному складывались и складываются отношения с домой и Россией. И вообще, как выразился Иосиф Бродский: «Никто никогда ничего не знает наверняка».

И —…Жизнь в сущности, есть расстоянье — между сегодня и завтра, иначе — будущим. И убыстрять свои шаги стоит, только ежели кто гонится по тропе сзади: убийца, грабители, прошлое и т. п.

Это из «Назидания» (1987) Бродского.

Список — опять этот список, всё по Шиндлеру, — большой и печальный: режиссеры Андрей Тарковский и Михаил Калик, дирижер Кирилл Кондрашин, музыкант Мстислав Ростропович, оперная певица Галина Вишневская, джазист Эдди Рознер, певец Эмиль Горовец… Артисты, художники, спортсмены…

В последние годы ситуация резко изменилась: нет КГБ, нет запретов, появилась долгожданная свобода передвижений, можно жить в России, а работать на Западе, возникло даже новое крамольное понятие «двойное гражданство». И всех опалило «жаром нынешних свобод». Это уже выражение Тимура Кибирова, и он же в педагогической поэме «Возвращение из Шпилькова в Коньково»:

Всякий, доченька, урод нынче может, слава Богу,проложить себе дорогу в эксклюзивный этот мир,в пятизвездочный трактир…

Ныне все можно. И все разрешено. А когда-то и совсем недавно…

Отношение к Западу: за и против

Кто был первый беглец из России? Андрей Курбский при Иване Грозном. Но, возможно, кто-то бежал и раньше. Прельстительный Запад смущал русских на протяжении веков.

«Когда Борис Годунов, — писал Мандельштам в работе о Чаадаеве, — предвосхищая мысль Петра, отправил за границу русских молодых людей, ни один из них не вернулся. Они не вернулись по той простой причине, что нет пути обратно от бытия к небытию, что в душной Москве задохнулись бы вкусившие бессмертной весны неумирающего Рима. Но ведь и первые голуби не вернулись обратно в ковчег…»

В стародавние времена россияне коснели и пресмыкались в рабстве (крепостничество, зависимость от трона): «Во Франции на что нужна мысль? Чтоб ее высказать. В Англии? Чтоб привести ее в исполнение. В Германии? Чтоб ее обдумать. А у нас? — говорили тогда. — Нам на что?!»

Действительно, мысль в России развивалась медленно и тягуче. Она кристаллизовалась как мед. И все же Россия даже в безмыслии оставалась притягательным краем. На что уж Чаадаев, этот русский человек западной ориентации, и тот в конечном итоге вернулся на родину, чтобы принять от нее терновый венец. Про Петра Чаадаева можно сказать, как про Данта: «Этот был там, он видел — и вернулся».

Чаадаев вернулся, Печерин — нет.

Владимир Печерин, поэт и мыслитель, профессор классической филологии Московского университета, не вынес атмосферы политической реакции и в 1836 году покинул Россию навсегда.

«Я родился в стране отчаянья, — писал Печерин. — Вопрос один: быть или не быть? Как! Жить в такой стране, где все твои силы душевные будут навеки скованы — что я говорю — скованы! — нет: безжалостно задушены — жить в такой стране не есть ли самоубийство?»

Образ России — огромного Некрополиса, города мертвых, страны мертвых душ, — образ николаевской России предстает перед ним как видение какого-то страшного бреда. Действительно, было отчего сойти с ума. «Эпоха, — как писал в одной из статей Луначарский, — можно сказать, была усеяна трупами и полутрупами, из которых одни сопротивлялись и были сломлены, другие согнулись, остались в живых, но были искалечены, приобрели резко выраженные патологические черты».

Один из первых советских наркомов Анатолий Луначарский так вот видел царскую эпоху и, очевидно, надеялся, что все злодеяния и удушения в России уже позади. Но советский режим оказался намного кровавее и мрачнее, чем николаевский. Уже будучи не у дел, на лечении во Франции, Луначарский писал жене, что его утешают только любовь и искусство, а «политика сейчас — горька» (4 марта 1932). В России, так уж исторически сложилось, почти любая эпоха, любой период почему-то мрачен и горек, и каждое поколение русских людей считает, что время, в котором живет именно он, наиболее несчастное и ужасное. Тот же Владимир Печерин писал:

Как сладостно — отчизну ненавидетьИ жадно ждать ее уничтоженья!И в разрушении отчизны видетьВсемирную денницу возрожденья!Я этим набожных господ обидетьНе думал: всяк свое имеет мненье.Любить? — любить умеет всякий нищий,А ненависть — сердец могучих пища.

В ненависти Печерину не откажешь. Он буквально пылал: «…Глыбы земли — какое-то сочувствие крови и мяса — неужели это отечество? Нет! Мое отечество там, где живет моя мысль, моя вера!»

Через четыре года после выезда из России Печерин принял католичество и умер в этой вере, вдали от родины…

Один знакомый, которому я показал рукопись, сказал: «Зачем так много имен и цитат?» Да, много. Но ведь интересно и полезно знать, что русские люди в разные времена писали о России, как любили ее, как критиковали и как ненавидели. Весьма поучительно бывает оглянуться назад, в прошлое, чтобы по-новому увидеть современность. То, что есть сегодня, не с Луны свалилось, а создавалось веками. И нынешние наши проблемы — это отголосок нерешенных старых проблем.

Выезжая из России, русские попадали как бы в другой мир. Одним Запад казался приветливым и радужным, другим — угрюмым и скучным. К примеру, Денис Фонвизин после пребывания в Германии и Италии писал: «Здесь во всем генерально хуже нашего: люди, лошади, земля, изобилие в нужных съестных припасах — словом, у нас всё лучше, и мы больше люди, нежели немцы…»

Другой пример. Уже через две недели по приезде в Рим Гоголь отмечает: «Здесь мое всегдашнее пребывание, небо чудное, пью его воздух и забываю весь мир…»

В письме к Прокоповичу Гоголь пишет: «Вот мое мненье: кто был в Италии, тот скажи прощай другим землям…»

Пушкин никогда не бывал за границей. В разговоре он упомянул однажды с каким-то страданьем о Лондоне и о Париже. В первой главе «Евгения Онегина» читаем:

Придет ли час моей свободы?Пора, пора! — взываю к ней;Брожу над морем, жду погоды,Маню ветрила кораблей.Под ризой бурь, с волнами споря,По вольному распутью моряКогда начну я вольный бег?Пора покинуть скучный брегМне неприязненной стихииИ средь полуденных зыбей,Под небом Африки моей,Вздыхать о сумрачной России,Где я страдал, где я любил,Где сердце я похоронил.

Виссарион Белинский, слушая толки о поездке за границу, со вздохом сказал: «Счастливцы, а нашему брату, батраку, разве во сне придется видеть Европу!..»