Роман с героем конгруэнтно роман с собой - Зоя Журавлева

«У вас, Юрий Сергеич, идеализированный подход и завышенные требования к преподаванию. Я и на педсовете говорила». — «У меня профессиональные требования и подход нормальный. Да она же не справится с девятым классом! Это грандиозная ответственность!» — «Почему не справится? Программный материал она детям дает». — «Она, видимо, сама не понимает. Надо ей деликатно объяснить!» Ну да, он же считает, что все можно человеку объяснить, верует в объяснения, как неандерталец. Он объяснит, причем — деликатно, представляю, и Серафима Петровна сразу поймет. «Что мы ей должны объяснить, Юрий Сергеевич?» — Геенна с Ним удивительно терпелива, по-моему, расходует на Него весь свой ресурс терпения. Другим достаются — вздорность и раздражение. Но Он разве войдет в положение другого? «Как это — „что“? Что ей совершенно не следует брать на себя такую ответственность». Далее пошла Его возлюбленная деликатность. «Серафима Петровна такая очаровательная женщина! Такой человек прекрасный! У нее — вы знаете? — кот по имени Синус. Такой умница! Ну, зачем ей это? Думать даже смешно, девятый класс! Надо ей осторожно и деликатно объяснить…» — «Вот и объясните, попробуйте», — доброжелательно посоветовала Геенна. Слоненок опять взорвался: «Я пробовал! Она почему-то прекратила со мной разговаривать! Ни в коем случае нельзя давать Серафиме Петровне вести математический курс в девятом!» — «Не вижу причин — не дать», — стойко сказала Геенна.

Звонок уже, к счастью, гремел. А лишь старое доброе цунами может заставить Его опоздать на урок. «Как председатель математической секции я буду резко против, учтите», — договорил на лету. И исчез, как вихрь. «Учту», — вслед Ему сказала Геенна.

Довольно долго была тишина. Нина Геннадиевна медленно отходила, я тоже отходила в своем кресле. «Видали, — наконец, сказала она. — С такими приходится работать. Наорал. Ворвался. И вечно он лучше всех знает! Как вам это нравится?» — «Нравится…» — застенчиво призналась я. Геенна бдительно и протяжно окинула меня пытливым взором. «А вы садитесь на мое место». Обычный риторический призыв — продавцов, вокзальных кассирш, усталых девиц в почтовом окошечке. «Нет», — отказалась я. «А я сижу, ничего, — гордо сообщила Геенна. — И, знаете, кто мне больше всех надоел? Думаете, этот злосчастный Сагаев или его дорогая мамочка? Или Плавильщиков ваш? Нет! С этими-то я как-нибудь управлюсь. А надоели мне, Раиса Александровна, — гении! Вот уж от кого я бы с огромным облегчением избавилась. До чего ж я от них устала, от гениев…»

Откровенно. Впрочем, я сама приучила Нину Геннадиевну Вогневу — быть со мной откровенной своей рядом с ней безыскусной тихостью. Я же долгое время ощущала себя рядом с нею — на работе, а на этом этапе своей работы я обычно помалкиваю, иначе будешь мешать быстротекущей жизни и ничего изнутри не увидишь. Геенна же неглупа, но коммунальна. Нет, она — не Чехов, не умеет почувствовать глубину момента и ощутить в нем, мгновенном, движение и полноту вечности. Иначе бы она поняла, что момент давно уж не тот, я давно на другом этапе своей работы, давно не гожусь для ее откровений, хоть держу их по-прежнему в глубокой ото всех тайне и буду, конечно, держать, я давно не изучаю тяжкие обязанности директора школы и вообще — давно уж не занимаюсь в этих стенах никаким так называемым сбором материала, как она считает, что вообще за идиотское словосочетание «сбор материала», такого понятия нет и не может быть, а есть — просто жизнь, ты и твой интерес к чему-то, тогда в это, что-то, начинаешь влезать с головой и в тебе — применительно к этому чему-то — могут даже возникнуть собственные мысли, которые вдруг да и получится выразить письменно, вдруг да они и другим кому пригодятся, так я понимаю свою работу.

Но в этой школе, что, значит, директор слегка проглядела, я давно уже и вовсе не по работе, а по любви. Это давным-давно — моя школа, меня ноги сами сюда несут, я вижу ее во сне, даже то место в городе, где она стоит, — для меня совершенно особое, даже проехать мимо за просто так я уже не могу, меня распирает ответственность и гордость или, например, боль и унижение, в нашей школе — первое, по счастью, чаще. В этой моей школе я готова быть кем угодно, лишь бы ей пригодиться, — старой вешалкой, коли вешалок не хватает, обшарпанными перилами лестницы, муляжом в кабинете биологии, случайной подменой на продленке, утирать сопли первачку или выслушивать титанические признания мыслящих личностей из десятого «А», накрывать в столовой перед большой переменой и держать молоток Иван-Иванычу в мастерской, сострадать и быть изгнанной, если вдруг мешаю. Но изгнанной — только временно, потому что я все равно опять же сюда вернусь. Я давно уж жить не могу без этой школы, вот и весь сказ. И давно не способна молчаливо выслушивать откровения директора, которая — по привычке — все еще выливает на мою голову ушаты своего раздражения, я и в кабинет к ней почти что не захожу, и по лестницам ее огибаю, и в коридоре норовлю шмыгнуть мимо…

«А я-то думала, что вы осознаете им цену…» — «Гениям? Я им цену знаю, плата — больно высокая, выше цены. Успевай только вытаскивать из разных историй, только и гляди, как бы чего не ляпнули, только следи — во что они влезут. И вы думаете, дождешься когда-нибудь благодарности? Думаете, они замечают, что я для их же пользы кручусь на пупе? И тут, и в роно, и в гуно! Нет, благодарности от них не жди!» — «Я почему-то думала, что вы исполнены гордости, что они рядом с вами работают…» — «Бывает и гордость. Когда открытый урок. Или еще когда. Но иной раз думаю я, Раиса Александровна, если правду сказать, — без них бы намного лучше!» Вовсе уж простенько. Я вдруг озлилась. «А по-моему, вам без них — цена копейка…» Так. Лавры Его деликатности, видимо, не дают мне покоя. «В каком смысле?» От удивления Нина Геннадиевна даже еще не обиделась. «Что бы вы, интересно, без них тут делали?» Она внимательно на меня поглядела — как на предмет достаточно новый. Но инерция еще работала. «Что делаю, то и делала бы. Только — спокойно. Детей все равно бы учили. Давали бы детям программный материал. Без этих ихних недосягаемых высот». — «Высоты — полезная вещь…» — «Да пропади они пропадом со своими высотами!» — от души сказала Геенна. «Так вы бы им прямо и намекнули — мол, идите вы все…»

Крупная голова без шеи медленно налилась полнокровным цветом, тускло взблеснули серые волосы, глаза почернели. Я ожидала, голос сейчас взметнется до визга, что не раз наблюдала. Нет, мне надо — по швабрам, по швабрам. Голос директора сделался тих и сух до сухого потрескивания. «А я никого не держу, — сказала Геенна. — Могут хоть все уходить, Васильев, Маргарита Алексеевна, Надежда Кузьминична…» Была секундная пауза. Глаза ввинтились в меня и прошли глубоко вовнутрь. «…И Мирхайдаров — тоже…» Почему-то она не добавила: «Ваш», совсем бы было, как Машка. «А почему, интересно, вы о них говорите так, будто они — ваша собственность?..» Геенна внимательно выслушала. Покачалась на стуле. Что-то оправила на себе. «Я думала — вы умнее», — честно подытожила она наконец. Вполне по заслугам, нашла время выяснить отношения. Но меня уже несло. «А я считала, что — вы…» Вполне коммунально. «Вот так и напишите в своей повести — директор никуда не годится, ретроград, психопат, помеха, боится начальства и дрожит за свое служебное кресло, очень, конечно, мягкое и завидное». Кое-что она понимает очень четко. Нет, не глупа. «Напишу, если сочту представляющим общечеловеческий интерес…» Пафос какой надутый: «общечеловеческий»! От Него заразилась. «Давай, давай, пишите, — совсем как подросток, подначила Геенна — Поглядим, чего вы там понапишете…»

Разговор этот не мешает нам с Ниной Геннадиевной любезно приветствовать друг друга в коридорах школы, уступать — взаимно — место в дверях, мне — сидеть на уроках, где я хочу, а ей — руководить педагогическим процессом, как она разумеет. При желании можно бы, правда, заметить, что в учительской мы теперь общаемся — при нужде — через третьих лиц. Но никому эти тонкости нелюбопытны и времени на такую мизерную ерунду ни у кого нету, так что это исключительно наши с Геенной Огненной тайные радости и печали.

В переполненном бокале тайный хмель таится, кто — пришел, а кто — оставил, знают лишь провидцы. В заготовленных ответах сладок горький выем, глубину и силу света — знают лишь слепые. Завяжу глаза потуже шарфом черно-белым, кто случаен, а кто сужен — знает только тело. И бесстрашно ищут руки — кто идет навстречу, Новый год играет в жмурки, Старый — метой мечен.

Небольшая поправка: «тело» заменяем на «дело», всего одна буква, о всесильный русский язык, и будет как раз — для Него.

Машка написала странный автопортрет. Малюет она фломастерами, что — как полагают высокие профессионалы — несерьезно и даже вредно, но, с другой стороны, чтоб диалектика не дремала, мой же дружок-художник, коего я несравненно ценю как буйно практикующего теоретика, утверждает: «кажный человек — это неповторимый мир». Из неповторимого своего мира Машка извлекала посредством фломастеров довольно странный автопортрет, лицо — как маска, фиолетовое, но глаза живые, разрез их печален и кос, тоже — из маски, а на голубоватой ладони — оранжевая птица, проткнутая гвоздем, шляпка гвоздя — черная и торчит. Я испугалась. Чтоб человека протыкали гвоздями, это бывало, не удивишь. Но чтобы — живую птицу! «Машка, зачем ты ее проткнула?» — «Она—сама», — хмуро сказала Машка. «Почему?» — «Момент отчаяния». Люблю ее за формулировки. «А чего ты ее так держишь?» Собственно, Машка на этом автопортрете птицу вроде бы совсем и не держит, но эта странная птица словно бы сама собой вырастает из Машкиной ладони, тут ощущалась непонятно слитная связь и некая волнующая загадочность. Вот что мне особенно не понравилось. «Так это же я», — сказала Машка. «Ты ж вот!» — я ткнула в лицо-маску, которое меня тоже не больно-то радовало, мучнистое, стылое, но глаза в разрезе маски — живые. «Это тоже я», — согласилась Машка. Забрала свой автопортрет и удалилась к себе в комнату.