Пятое измерение. На границе времени и пространства (сборник) - Андрей Битов

И как, в таком случае, обстоит с Петербургом? На случай, если он утонет?

Как ни странно, несмотря на наличие великого образа, выстроенного Петром и Пушкиным, несмотря на всю «петербургскую линию» в русской литературе, культуре и истории, в «окно» это все еще слабо видно Европу, еще меньше, быть может, виден с Запада Петербург. Само собой: заглядывая в окно и выглядывая из окна, мы видим принципиально разные вещи. А образ на то и образ – вещь несущественная, нематериальная: ему отлететь едва ли не легче, чем потонуть городу.

В режиме советского времени, в сталинском загоне, культурное описание Петербурга-Петрограда-Ленинграда было остановлено, стало «дореволюционным», но и те книги не переиздавались; все, бессознательно и сознательно, склонялось к забытью. Забытье ведь – необходимое условие разрушения. Переиздание книг по Петербургу в последние годы гласности показало парадоксальную бедность ряда: Анциферов, Курбатов… Практически нет по Петербургу книг. Петербуржцу приходится заглядывать в то же мутное, непромытое окошко уже не Петербурга, а интуристского справочника, как и иностранцу. Оказывается, именно простую, а не гениальную работу сделать в России труднее всего. Чтобы точно, пропорционально, профессионально, а не только лишь тонко или блестяще.

Так что самое время, если уже не поздно, спешить описать Петербург.

Вопрос о том, сам ли пишет Соломон Волков, следует поставить иначе: сам ли он не пишет?

Действительно, что он написал сам?

Петербург есть, Ахматова была, и Шостакович, и Баланчин, и Бродский есть…

Но и русский язык был до Даля, Ушакова, Фасмера.

И пирамиды стояли до Шампольона, как продолжают стоять после него.

И стояли бы они без него, если бы его не было?

Ведь это именно он не дал их доворовать.

И где без Шлимана Троя?

Один стоит в камне, другой растворился в звуке, третий испарился в танце.

Это они ничего не написали сами.

Слишком популярной стала сентенция Булгакова, что «рукописи не горят».

Как только была опубликована. Словно она одна и не сгорела.

Не заговаривал ли автор свой роман этой колдовскою фразой? Не уговаривал ли?

Не умолял ли… но кого?

Никого рядом не было, кроме вдовы.

Где и как не сгорели «Воронежские тетради»?

О, вдовы!

Софья Андреевна, Анна Григорьевна…

Елена Сергеевна, Мария Александровна…

Надежда Яковлевна. Вот поворот.

Но ведь и Анна Андреевна – вдова!

Сама культура вдовствовала.

Мне уже приходилось писать о «Показаниях» Шостаковича в том смысле, что он почему-то именно Соломону Волкову их дал. И Баланчин никогда ни перед кем не «кололся»… В чем дело? Что, Соломон умнее, красивее, честнее всех, что ли? Один талант, возможно, есть: умение слушать. Более редкий, чем говорить и писать. И другой: рукопись у него не сгорит. Ему можно довериться, как вдове. Господи, как одиноки города и люди!

1996

3 января, Переделкино

О, человек!

(Сура 36)

Ужель не хочет человекПонять, что он из капли создан,С Творцом торгуясь весь свой век,Забыв, чьи есть вода и воздух?

Он предлагает притчи нам,Как будто послан мимо цели, —Кто может жизнь сухим костямВернуть, когда они истлели?

Создатель Неба! Ты одинИсполнен необъятным знаньем.Ты – моей воле Господин,И Ты – узда моим желаньям.

Иначе – только взблеск и вскрикИ помыслы мои иссякли…Все это длилось сущий миг,И бритва воплотилась в капле.

15 января, в самолете Москва – Берлин

Кто кровь твою выпил?..

Сталин – это Ленин, данный нам в ощущении.

1

Мне снится сон про вурдалаков:Они – мои жена и дочь…Сынок мой с ними одинаков —Все перегрызлись в эту ночь.

Я осеняю их знаменьемНеверной левою рукой…Топор, как в масло, входит в темя —И нету рядом отца Меня,Чтоб отслужить за упокой.

Родителей… и иже с ними(Кого любил, кого терзал…)Уж «к легиону близко имя»,«Как Сади некогда сказал»,Или Христос, иль тот же Пушкин,Подсчитывая песнь кукушки.

2

(из Хайнера Мюфллера)

Перечитывая «Разгром» Александра Фадеева:

Ночь, водка… Червивеет небо и вера…Как смерти личинки, шевелятся звезды.И пишет он автопортрет револьвером,Граненым мазком рассекая воздух.И осыпается свет последнийОт фейерверка Двадцатого Съезда.Тусуются обок Фюрер и Ленин,Льют памятники кровавые слезы.

3

И встреча последняя. Мы выпиваемв трансильванском дворценевиннейшего из вурдалаков…Обсуждаем возможностьследующего симпозиума на тему«Оклеветанный Дракула».Много смеемся.Я завидую твоей сигаре и блузеи блеску глаз девушек,поедающих тебя.Ты спрашиваешь, о чем я думаю,а я не думаю, а говорю:– О соотношении живых и мертвых.– Кес ке се?– Кого больше? и что будет,когда наступит равновесиетех и других? —Ты заинтересовался и повторял всем:– Представляете, о чем он думает,этот русский?! —(И здесь, на этой строке,не иначе как в твою честь,я выронил стакан с водкойиз-за неверности все той же левой руки —последствие скорее пареза, чем пьянства…Я смотрел Ей в глаза за год до тебя —но это ты – умер, а не я…)«С утра выпил – весь день свободен» —последняя советская пословица,которая тебе так понравилась…Это ты налил мне первую водкуи отговорил от второй.Ты стоишь на крыле «Люфтганзы»,на которой я лечу к мертвому тебе…Пусть эта вторая, опрокинутая тобой, —твоя!Вот уж не думал,как мы выпьем еще раз вдвоем.Так скажи мне теперь,кого больше,живых или мертвых?и не стало ли уже поровну?

4

По-египетски, по-пирамидски,«жизнь» – это «мер»…Вот нагл последний двойной виски:русская «смерть»и французское «мерд».

5

Что за сон мне приснился под утро,под скребок рассветного курда?

29 января, Переделкино

Перед Сретеньем…

…И если бы душа имела профиль,ты б увидал,что и онавсего лишь слепок с горестного дара,что более ничем не обладала,что вместе с ним к тебе обращена.

Смерть поэта – это не личная чья-то смерть. Поэты не умирают. Власть – эта воплощенная трусость мира – оказала ему много милостей и почестей, обвинив в тунеядстве, сослав на Запад, как на химию, а затем не дав визы похоронить родителей.

Я боюсь 28-го числа по своим причинам и уже избегаю его. Как раз 28-го и случается все. 28-го, месяц назад, я вылетал из Нью-Йорка домой. Я позвонил Иосифу накануне. Он сказал, что не успевает воспользоваться оказией. Рейс отменили. «Вот видишь, – позвонил я снова, – судьба предоставляет тебе оказию». Вышло, что оказия предоставлялась мне.

Мы говорили о болезнях, об операциях, об энергии, о том, чем и как писать. И он повторил (кажется, эти слова были обращены когда-то к Ахматовой) как заповедь, как зарок: «Величие замысла может выручить».

Он привиделся мне сегодня под утро. Будто над ним склонились то ли ангелы, то ли врачи: «Будем менять». – «Нет, уж я лучше со своим».

Он мечтал быть футболистом или летчиком. Сердце не позволило ему, боясь такой работы. Он стал поэтом. Его не пустили в родной город хоронить родителей. А он не пустил в себя весь город. 28-е. И особенно 28 января. И особенно в Петербурге. 28 января умер Петр. 28 января умирал Пушкин. 28 января умер Достоевский. 28 января Блок заканчивает «Двенадцать», перегорая в них. У поэта не смерть, а сердце. И не сердце, а метафора. Метафора остановилась, не выдержала. Поэт должен был осуществить выбор: умереть со своим или жить с пересаженным. Это смотря какое сердце… Ему бы подошло сердце черного автогонщика, погибшего в катастрофе. Сам он не мог решиться. Ангелы решили за него, отпустив его дома, в семье, во сне. Поэт умер вместе со своим сердцем. И нет больше величайшего русского тунеядца. Скончался великий близнец, спортсмен и путешественник. Петербург потерял своего поэта. 28-е… Эта дата насильно возвращает его на Васильевский остров в Петербург…

…в ту черную тьму,в которой дотоле еще никомудорогу себе озарять не случалось.Светильник светил, и тропа расширялась.

6 февраля, Москва

Узнаю́ фамилию

«ЭТОГО НЕ ХВАТАЛО!» – подумал я, узнав, что еще и Толик умер.

Он долго оправлялся после операции и не оправился: у него оказался рак.

Толик был мой сосед, муж моей домоправительницы.

Сколько лет я их знаю? Столько, сколько живу в этом доме у Трех вокзалов, в знаменитой «Рыбе».

Шестнадцать лет моя жизнь проходит у них на глазах. Ихняя, соответственно, на моих. За отчетный период умерли Брежнев, Андропов и Черненко, воцарился и был повержен Горбачев, распалась Империя и сверглась советская власть, выкарабкались из Афганистана и увязли в Чечне, а мы втроем производили бесконечные размены, так и не покидая нашей «Рыбы». Я менял свою однокомнатную на ее двухкомнатную смежную. Она меняла уже свою однокомнатную и комнату Толика на двухкомнатную раздельную. Я менял свою смежную на их раздельную, поскольку они наконец поженились и могли жить смежно, мне же необходимо было забрать к себе маму, и раздельность была желательна. Потом не стало мамы, а они развелись, и она пришла ко мне с обратным предложением, поскольку двухкомнатную смежную на две раздельные жилплощади никак иначе, как со мной, ей было бы не разменять, но я уже никак не мог на это пойти. Мы приватизировались, и ходов в этом домино больше не было – «рыба». Фактически почти родственники…