Лес рубят - щепки летят - Александр Шеллер-Михайлов

Катерина Александровна и Александр Прохоров, занятые своими планами и работами, все меньше и меньше придавали значения мелким семейным сценам и не обращали внимания на то, что они более и более расходятся с Марьей Дмитриевной. Этот внутренний разлад впервые дал себя сильно почувствовать на рождестве: Миша был взят на праздники домой. Этот маленький красавец и любимец матери и всех знавших его стал уже летом пробуждать опасения в уме Катерины Александровны и Александра Прохорова своими наклонностями. Он был капризен, любил, чтобы все слушались его, делал дерзости всем и за все и вообще сразу давал знать, что его избаловали за его красоту. Действительно он был прекрасен: редко можно было встретить более правильное лицо, более красивые формы. Но в этом лице было что-то заносчивое, в этих формах было что-то слишком женственное, кокетливое. Мальчуган заботился, чтобы на его платье не было лишней складки, чтобы ни один волосок не был растрепан на его голове. Вслушиваясь в его разговор, можно было сразу заметить сильную наклонность острить насчет ближнего и, главным образом, насчет внешности ближнего. Это остроумие вызывало смех и поощрения Марьи Дмитриевны, но в сущности оно было жалкое, пошлое: так острили юнкера, кадеты, армейские офицеры старого времени. Катерина Александровна и Александр Прохоров задумались не на шутку, когда Миша приехал на праздники и рассказал, что у него была одна «стычка» с гувернером.

— Семинарист какой-то с изрытой рожей, а туда же вздумал нос поднимать! — заметил Миша про гувернера.

Александр Прохоров, говоря о мальчугане с Катериной Александровной, заметил, что теперь, вероятно, начнут часто повторяться эти «стычки».

— Мишу избаловали дома как меньшого в семье, — говорил он. — Потом разные бабы и товарищи баловали его за смазливое личико, а теперь начнется не баловство, а столкновения с учителями. На него слишком долго смотрели сквозь пальцы, и ему будет тяжело, когда его заберут в руки. И это казарменное остроумие развили в нем, поощряя все выходки милого малютки! От этого его надо отучить. Он ведь лентяй, а, право, нет ничего хуже остроумного лентяя: из него может выработаться пошляк, невежда, с гордостью несущий на показ свою пошлость.

— Что же делать, что делать? — волнуясь, говорила Катерина Александровна. — Я сама знаю, что он может погибнуть. С одной стороны, черствая и сухая грубость, с другой — распущенность и потакание его ошибкам испортят его совершенно… И вообще это воспитание вдали от семьи мне не по сердцу… Но что же мы-то можем сделать?

— Надо взять его домой. Я стану платить за него в гимназию. Потом похлопочем, чтоб его приняли на казенный счет. Хлеба на него достанет. Ты знаешь, у меня кое-что остается от заработков…

— Еще лишний человек на твою шею…

— Что об этом толковать. Лучше нам стесниться, чем видеть, как он сделается негодяем. Ты лучше о том скажи, как мы растолкуем это Марье Дмитриевне.

Катерина Александровна задумалась; она понимала, что это действительно самая трудная сторона задачи. Но покуда она еще надеялась справиться с матерью и выбрала первую удобную минуту для объяснения. Марья Дмитриевна замахала руками, несмотря на то, что ей очень хотелось видеть Мишу постоянно около себя, она сразу остановилась на своей обычной мысли, что будет, если Александр Прохоров бросит Катерину Александровну, а с ней и всю семью. Сколько ни старалась Катерина Александровна доказать неосновательность этой мысли, Марья Дмитриевна и слушать не хотела.

— Другое дело, Катюша, если бы он был твой муж, — говорила она, — а то ведь все они так-то обещают золотые горы, да ничего не делают. Возьмет да бросит, вот тебе и будем у праздника!

— Да поймите, что он не такой… Впрочем, если только это вас останавливает, то этой помехи скоро не будет… Я скоро повенчаюсь с Сашей…

— Ну, тогда дело другое.

Разговор кончился, Катерина Александровна передала его содержание Александру Прохорову. Он заметил, что дело, значит, обстоит благополучно, так как Мишу ранее весны нечего брать из училища на праздную жизнь дома; весной же можно будет взять его и, подготовив летом, отдать в гимназию в начале следующего учебного года. Весной предполагалось сыграть и свадьбу, так как в приюте «машина была в полном ходу», как выражалась Катерина Александровна, и сама Катерина Александровна настолько подготовилась, что могла сдать и экзамен на звание домашней учительницы, и экзамен для слушания лекций повивального искусства. Молодые люди успокоились насчет будущности Миши и заметили, что им не придется быть такими же безучастными свидетелями гибели этого ребенка, какими они были при постепенной гибели Скворцовой. Но покуда они работали и учились, покуда они жили, отдаваясь всем тревогам дня, за их спинами, за ширмами спальни Марьи Дмитриевны шли толки о них, готовившие отпор исполнениям их планов. Марья Дмитриевна отрапортовала своему высшему начальству, что «сам-то» хочет взять ее Мишу из казенного училища. Высшее начальство неодобрительно нахмурило брови.

— Что же, такого же разбойника хочет приготовить, как сам? — произнесло оставленное в бездействии колесо общественной машины. — Мало, видно, их таких-то, так детей вербовать вздумали… Что же, вы согласились?

— Нет, батюшка Данило Захарович, не согласилась, не согласилась! Говорю, пусть сперва женятся, а сама, знаете, думаю: оттяну дело, чтобы с вами, отец родной, посоветоваться…

— Умно сделали! — одобрил Данило Захарович. — Сами развратничают и бог знает, какие дела делают, — так еще мало, хотят детей тому же научить… Не только жить нельзя детям у них, но пускать детей к ним не следует. Я и своему Леньке запретил бы ходить в этот вертеп, если бы не проклятая математика… В институте, когда Лидя туда поступит, отдам распоряжение, чтобы не пускали их ни ногой.

Марья Дмитриевна смутилась.

— Они повенчаются, батюшка, повенчаются, — оправдывала она дочь и будущего зятя.

— Да толку-то что? В их головах яд, каждое их слово отрава… Этого никаким венчанием не уничтожишь… Вот что страшно! Сами они идут в пропасть и других за собой тащут… Что касается до меня, то я сам ноги не положил бы на ваш порог, если бы не вы. Вас мне жаль…

— Не оставьте уж меня, батюшка! На вас одна надежда! С кем же мне и посоветоваться, как не с вами? У них то споры идут, то книжки в руках, — к ним и не подойдешь, а ведь тоже душу отвести хочется, расспросить, как и что… Вы вот все это мне распишете, во все вникнете, а без вас ровно в тумане каком хожу… Известно, они — молодой народ, ветер у них в голове…

— Не ветер, а злоба, неуважение, презрение к нам, старикам. Вы бы почитали, что он пишет… Впрочем, вы грамоте-то не обучены… Возмутители просто…

— Что же это, батюшка, про меня что-нибудь? — спросила Марья Дмитриевна в недоумении. — Я, кажется…

— Не про вас, а вообще про нас, про стариков… Они нас ни за что считают, они нас уморить бы хотели… Вы думаете, вы им не в тягость?

— В тягость, батюшка, в тягость! — заплакала Марья Дмитриевна. — Да разве я виновата, что бог смерти не дает… Хожу я как сирота какая… Конечно, грех жаловаться, всего теперь у нас вдоволь, комнатка у меня, хозяйка я полная, ну и тоже грубостей никаких не слышу, ласково обращаются… Тоже это в шутку сам-то Александр-то Флегонтович говорит: «Куда ни пойдешь, а все к Марье Дмитриевне под крылышко тянет пирожков ее поесть…» Конечно, я ему угождать за это стараюсь… А все же поговорить-то мне не с кем… Ведь не с кухаркой же мне компанию вести, тоже ведь помню я, что мы благородные… Их же срамить не хочу! А они что?.. Все шуточками, да шуточками со мной, а у меня сердце ноет, грудь давит… Ведь тоже я мать, чувствую я…

— Да разве они это понимают?

— Где уж им, батюшка!..

Долго и часто шли беседы в подобном роде, и Марья Дмитриевна все сильнее и сильнее «чуяла недоброе» в то время, когда лица Катерины Александровны и Александра Флегонтовича цвели полным счастием и спокойствием, когда молодые люди жили полной жизнью, когда у них являлись сожаления только о том, что у них недостает сил и способностей на то или другое дело, а не о том, что является недостаток работы для ума и для рук. Катерина Александровна даже не замечала, что Свищов, заехав раза два в приют, особенно пристально взглянул на нее и потом начал говорить с ней более игриво, чем когда-нибудь. Она поспешила оборвать старого волокиту на первых словах. Он как будто удивился, встретив этот строгий отпор, но не унялся и как-то снова заговорил в том же тоне, намекнув, что напрасно Катерина Александровна работает и утомляет себя, что с ее прелестным личиком можно бы сделать себе карьеру. Катерина Александровна вспыхнула и ответила, что она сумеет сама позаботиться о себе и не просит ничьих советов. Старик переменил тон, но в то же время заметил, чтобы она помнила, что он всегда готов к ее услугам. Свищов и прежде говорил двусмысленные фразы, но теперь он был уже чересчур развязен с ней и в его тоне слышалась какая-то твердая уверенность, что с Катериной Александровной можно говорить этим тоном. Впрочем, Катерина Александровна недолго раздумывала об этом явленни и, вероятно, забыла бы о нем совершенно, если бы Марья Дмитриевна не вздумала снова заговорить с ней о необходимости ускорения свадьбы.