Весь Хайнлайн. Кот, проходящий сквозь стены - Роберт Хайнлайн

— Ну, не знаю, отец, по мне — это все равно что быть шлюхой. А какая у них такса? Сколько получит мой гипотетический муженек за мои родовые муки и одного вонючего младенца?

— Твердой таксы нет.

— Как? Mon papa, разве так ведутся дела? Я по контракту ложусь и раздвигаю ноги, а через девять месяцев моему мужу платят… пять долларов? Или пять центов? Ничего себе сделка. Уж лучше я поеду в Канзас-Сити и буду ходить по панели.

— Морин! Думай, что говоришь.

Я перевела дыхание и понизила голос на октаву, в чем недавно начала практиковаться, пообещав себе никогда не визжать.

— Извините, сэр. Что-то я скандалю, как нервная девица, я считала себя взрослее. Но уж очень это все неприглядно, — вздохнула я.

— Да, пожалуй, «неприглядно» — le mot juste[75]. Но я расскажу тебе, как это происходит на практике. Никто тебя ни за кого силой замуж не гонит. Мы с матерью с твоего согласия записываем тебя в Фонд, приложив анкету, которую я помогу тебе заполнить. Взамен тебе присылают список молодых людей. Все они, что называется, подходящие женихи, кредитоспособные независимо от Фонда и его денег. И все будут молоды, не более чем на десять лет старше тебя, а еще вероятнее — твои ровесники.

— Пятнадцатилетние? — спросила я.

— Не кипятись, рыжик. Тебя еще никто никуда не записывал. Я говорю тебе об этом сейчас, потому что нечестно было бы скрыть от тебя, что есть такой Фонд Говарда. Но для замужества ты еще слишком молода.

— В нашем штате я могу выйти замуж с двенадцати лет — с вашего согласия.

— Согласен, можно в двенадцать. Если сумеешь.

— Отец, вы невозможный человек.

— Нет, всего лишь невероятный. Твой жених будет молод, но старше пятнадцати лет. У него будут хорошее здоровье и хорошая репутация, а также необходимое образование…

— Он должен говорить по-французски, иначе он нам не подойдет.

В Фивах можно было учить либо немецкий, либо французский. Эдвард выбрал французский, а за ним и Одри, поскольку отец и мать тоже в свое время учили французский и переходили на него, когда хотели при нас поговорить о своем. Одри с Эдвардом создали прецедент, которому мы все стали следовать. Я занялась французским еще до школьных уроков — мне не нравилось, когда при мне говорили на непонятном мне языке. Этот выбор оказал влияние на всю мою жизнь — но это опять-таки другая история.

— Французскому можешь обучить его сама — включая французские поцелуи, о которых меня спрашивала. А незнакомец, испортивший нашу Нелл, — он умеет целоваться?

— Еще как!

— Прекрасно. Он был мил с тобой, Морин?

— Очень мил. Немножко робок, но это у него, думаю, пройдет. Да, отец — это было не так приятно, как я ожидала. Но в следующий раз все будет, как надо.

— А может быть, в третий раз. Ты хочешь сказать, что нынешнее событие было не так приятно, как мастурбация. Правильно?

— Ну да, это я и хотела сказать. Все кончилось слишком быстро. Он — да вы же знаете, кто возил меня в Батлер. Чак. Чарльз Перкинс. Он хороший, cher papa… но понимает в этом еще меньше меня.

— Неудивительно. Тебя-то учил я, и ты была прилежной ученицей.

— А Одри вы тоже учили, пока она не вышла замуж?

— Ее учила мать.

— Да? Мне сдается, ваши наставления были обширнее. Скажите, а замужество Одри тоже устроил Фонд Говарда? Она так и познакомилась с Джеромом?

— Морин, нельзя задавать такие вопросы. Даже задумываться над этим некрасиво.

— Ну, извините. Оплошала.

— Беззастенчивость непростительна. Я никогда не обсуждаю твоих личных дел с твоими братьями и сестрами — не спрашивай и ты меня об их делах.

Почувствовав натянутый повод, я осадила.

— Простите, сэр. Просто все это для меня так ново…

— Хорошо. У всех молодых людей Фонда твердые виды на будущее… а если меня кто-то из них не устроит, я скажу тебе почему и не пущу его в дом. В довершение всего, у каждого из них живы и родители отца, и родители матери.

— Ну и что тут такого? У меня не только оба дедушки и обе бабушки живы, но и у них у всех живы родители, так ведь?

— Да. Хотя прадедушка Мак-Фи только зря небо коптит. Уж лучше бы он умер в девяносто пятом году. Но в этом то все и дело, дорогая дочка: Айра Говард завещал свое состояние в целях продления человеческой жизни, а учредители Фонда решили поставить дело, как на племенном заводе. Помнишь родословную Бездельника, за которую я и отвалил такие деньги? Или родословную Клитемнестры? У тебя в роду долголетие, Морин, причем по всем линиям. Если ты выйдешь замуж за молодого человека из списка Говарда, у ваших детей тоже все предки будут долгожителями, — отец повернулся на сиденье и посмотрел мне в глаза. — Но никто — никто! — ничего от тебя не требует. Если ты разрешишь мне записать тебя в Фонд — не сейчас, а, скажем, на будущий год — это значит только, что ты получишь возможность выбирать еще из шести, восьми или десяти поклонников, не ограничивая себя немногими своими ровесниками из графства Лайл. Если ты, например, решишь выйти за Чарльза Перкинса, я ни слова не скажу против. Он здоров, хорошо воспитан, и если он не в моем вкусе, то, может быть, в твоем.

(И не в моем, папа. Кажется, я его просто использовала. Но я обещала ему матч-реванш… так что придется.)

— А если мы отложим это до будущего года, отец?

— По-моему, это здравое решение. Постарайся до тех пор не забеременеть и не попасться никому на глаза. Кстати — если ты запишешься и молодой человек из твоего списка придет познакомиться с тобой, можешь опробовать его на диване в гостиной. Это удобнее и безопаснее, чем в судейской ложе, — добавил он с улыбкой.

— Да маму удар хватит!

— Не хватит. Ее матушка в свое время устроила для нее то же самое… вот почему Эдвард считается недоношенным. Глупо было бы вступить в говардский брак и уже после венчания обнаружить, что у вас не может быть детей.

Я онемела. Мать… моя мать, считавшая слово «грудь» неприличным, а «живот» — вопиюще грязным… Мать со спущенными панталонами непристойно елозит по дивану бабушки Пфейфер, мастеря внебрачного ребенка, а бабушка с дедушкой закрывают на это глаза! Легче поверить в непорочное зачатие, в Преображение, в Воскресение, в Санта-Клауса и пасхального зайчика. Мы совсем не знаем друг друга — а уж своих родных и подавно.

Вскоре мы въехали во владения Джексона Айгоу — восемьдесят акров, все больше камень да пригорки, а посредине хибара и ветхий сарай. Мистер Айгоу что-то там выращивал, но как эта ферма может прокормить его с тощей, изнуренной женой и кучей грязных ребят, в голове не укладывалось.

Несколько ребят и с полдюжины собак тут же собралось вокруг двуколки; один из мальчишек с криками кинулся к дому. Вышел мистер Айгоу.

— Джексон! — окликнул его отец.

— Я, док.

— Уберите-ка собак от повозки.

— А чего они вам сделают-то?

— Уберите. Я не хочу, чтобы они прыгали на меня.

— Как скажете, док. Кливленд! Джефферсон! Отгоните-ка собак на задний двор.

Те послушались. Отец слез, тихо бросив мне через плечо:

— Сиди в двуколке.

Пробыл он в хижине недолго — и хорошо, потому что их старший парень, Калеб, примерно мой ровесник, все приставал, чтобы я пошла с ним поглядеть поросят. Я его знала по школе — он уже несколько лет сидел в пятом классе — и считала, что его в скором будущем ждет суд Линча, если чей-то отец не убьет его раньше. Пришлось сказать ему, чтобы отошел от Дэйзи и не докучал ей — она мотала головой и пятилась. Для подкрепления своих слов я достала из стойки кнут.

Тут, к счастью, появился отец.

Он молча сел в двуколку, я цокнула, и Дэйзи тронулась с места. Отец был мрачен как туча, поэтому и я сидела тихо. Когда мы проехали с четверть мили, он сказал:

— Сверни-ка на травку, — я свернула и сказала Дэйзи: — Тпру, девочка.

— Спасибо, Морин. Полей мне, пожалуйста, на руки.

— Сейчас, — двуколку для выездов в город делал на заказ тот же каретный мастер, который поставил отцу беговые коляски, — сзади в ней был большой кузов с фартуком от дождя. Там отец возил разные вещи, которые могли понадобиться ему на вызове, а в черный чемоданчик не умещались. В том числе вода в жестянке из-под керосина с носиком, тазик, мыло и полотенца.

Я полила, он намылил руки, снова подставил их под струйку, отряхнул и еще раз вымыл в тазике и вытер чистым полотенцем.

— Вот так-то лучше, — вздохнул он. — Я там не садился и по возможности ничего не трогал. Помнишь, Морин, какая ванная у нас была в Чикаго?

— Ну еще бы!

Всемирная Выставка была чудом из чудес, и я никогда не забуду, как впервые увидела озеро или проехалась по надземной железной дороге… но в мечтах моих поселилась белая эмалированная ванна с горячей водой до самого подбородка. Говорят, у каждой женщины — своя цена. Моя — это ванна.