Современники: Портреты и этюды - Корней Чуковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Конечно, нельзя объяснить его колоссальный успех одним обаянием творческой личности. Была и другая причина — его
405
трудолюбие, труженичество. Готовя какую-нибудь роль, он буквально выключал себя из жизни и работал по десять, по двенадцать часов, доводя себя до крайней усталости. Он вообще ничего не делал кое-как, вполовину. Когда он был приглашен на гастроли в украинскую оперу, он — коренной ярославец — уже почти стариком стал учиться говорить и читать по-украински, пригласил к себе учителем литератора Павла Опанасенко, штудировал украинскую грамматику, синтаксис и в конце концов овладел этим языком в совершенстве.
Помню его школьные тетрадки, куда он старательно вписывал столбиками спряжения украинских глаголов: «я бачу, ты бачешь, вiн бачить, мы бачимо, вони бачать». И тут же пример, написанный каллиграфическим почерком: «Бачили очi що купували, їжте хоч повилазьте».
Он не расставался в ту пору со стихами Шевченко, изучая их с упорством прилежного школьника. И так восхищался музыкальностью шевченковской речи:
Рано-вранцi новобранцi
Выходили за село,
А за ними, молодими,
I дiвча одно пiйшло.
Его высокая культурность проявлялась во всем его облике. Он чудесно знал литературу на двух или трех языках, особенно стихи. И сам сочинял их во множестве. Требовательный к себе, он смотрел на свое стихотворство как на дилетантскую прихоть и не придавал ему никакого значения. Между тем среди его стихов было немало таких, которые обнаруживали и вкус, и мастерство, и понимание поэтической формы.
Как человек многосторонней культуры, он и в своих писательских попытках был мастером. Как-то, встретившись с ним па Сестрорецком курорте, в электрокабинете одного санатория, я почему-то завел разговор о Некрасове и о его дактилических рифмах, о которых выразился, что они гораздо труднее других.
— Труднее? — сказал Собинов.— Нисколько! И в доказательство без малейшей натуги набросал следующий превосходный экспромт, весь построенный на дактилических рифмах:
В уголочке отгороженном,
Лампой кварцевой палим,
Охлаждая жар мороженым,
Стройный, словно херувим,
Сам Корней с улыбкой скромною
Мне ладонию огромною
Машет мило в знак приветствия —
Предлагая то же средствие.
406
Тут же сестры милосердия
В электрической клети
В исцеление предсердия
Держат птичкой взаперти
И меня, раба блаженного:
Знать, и впрямь я много пенного,
И французского и ренского,
Выпил в славу пола женского.
Форма этого экспромта безупречна, и я уверен, что со мной согласится любой профессиональный поэт.
— Русский язык так богат,— сказал он тогда же,— что не только дактилические, но и гипердактилические рифмы1 не представляют для русского человека никаких затруднений.— И в доказательство привел свой недавний экспромт:
Ждали от Собинова
Пенья соловьиного,
Услыхали Собинова —
Ничего особенного.
Почему-то свои письма ко мне он почти всегда писал стихами, и какие это были непринужденные письма! Например, это, где он так остроумно сочетает украинскую фразеологию с русской:
Вы Опанасенковi листа
В Москву прислали как-то раз2,
А я же, мабудь, рокiв з триста
Не бачив и не чув про вас.
Тепер я щиро вас вiтаю3,
Богацько побажанiв шлю4,
А сам у Харкiв уезжаю
С женой, которую люблю.
А ваша подружка Свiтлана,
Почасту вспоминая вас,
Читает, вставши утром рано,
Насчет Федоры ваш рассказ.
«Рассказ насчет Федоры» — это сказка «Федорино горе», которую я посвятил его дочери Светлане Леонидовне Собиновой, в то время пятилетней Светланочке.
Конечно, это письма непритязательного, камерного, домашнего стиля, и не они характеризуют эпистолярное наследие Собинова. Наследие это огромно, и никак невозможно понять, почему до настоящего времени оно не стало общим достоянием. Даже в тех немногих его письмах к писателям, артистам,
___________________
1То есть такие слова, в которых ударения стоят на четвертом слоге от конца.
2То есть: как-то раз Опанасенко получил от вас письмо.
3Приветствую.
4 Шлю много добрых пожеланий.
407
друзьям, с которыми мне случайно привелось познакомиться, содержится столько мыслей об искусстве, о литературе, о политической жизни страны, в них так полно раскрывается личность их даровитого автора, что держать их под спудом — грешно.
...Леонид Витальевич из года в год помогал неимущим студентам и тем самым дал стране много врачей, ученых, профессоров, литераторов. Благодаря ему могли закончить образование: профессор бактериологии Марциновский, психиатр Павлов-Сильванский, хирург Венгловский, писатель Леонид Андреев и другие выдающиеся русские люди1.
__________________
1 «У меня к Собинову особое чувство,— пишет мне московский старожил Сергей Николаевич Бронштейн. Все четыре года студенческой жизни я получал его стипендию; материальную основу своего существования я имел благодаря ему.
Ежегодно Собинов устраивал концерты в пользу нуждающихся студентов и курсисток, где постоянными участниками, кроме него, певшего бесконечное число раз, были: Нежданова, Гельцер, Качалов, Южин.
Участвовать в таких концертах считалось для артистов большой честью. Концертов ждала вся Москва.
Устраивались они в теперешнем Колонном зале Дома союзов, называвшемся Благородным собранием, которое в тот вечер было во власти синих тужурок и косовороток».
408
КВИТКО
Казалось, он непременно доживет до ста лет. Было даже странно представить себе, что он может когда-нибудь хоть на один день заболеть.
Коренастый, моложавый силач, с крепкими зубами и плечами, он, как и все очень здоровые люди, был всегда спокоен, медлителен, чуть-чуть неуклюж.
Вообще в его характере не было никакой суетливости, расторопности, бойкости, и за всю свою жизнь я не встречал человека, который был бы в такой полной гармонии с самим собою, с природой, с людьми. От него так и веяло счастьем.
И в творчестве был он счастливец: все, к чему он хоть на миг прикасался, тотчас же превращалось в поэзию. Увидит елку и пишет о елке, увидит кузницу и пишет о кузнице, увидит радугу и пишет о радуге — поистине ему писалось, как дышалось: непринужденно, без малейшей натуги.
Любая заурядная вещь, стоило ей попасться ему на глаза, могла сделаться для него сюжетом стихов:
Этот листок, что иссох и свалился,
Золотом вечным горит в песнопенье.
Вообще в те далекие годы, когда я познакомился с ним, он прямо-таки не умел быть несчастным: необыкновенно уютен и благостен был для него окружающий мир. Недаром целый цикл стихов носил у него название «Здравствуйте!». Здесь была его единственная тема: безмерное, самозабвенное восхищение миром, пламенное спасибо природе за то, что она существует. Кажется, не было такой яблони, такой ласточки, такого облака, такого цветка, которым он не сказал бы спасибо.
И кто, кроме Квитко, мог сказать о колодце:
Колодец рад, когда берут в нем воду!
409
Или:
Опущу ведерко,
А вода в колодце —
Как пойдет кругами,
Точно улыбнется.
Его любимейшее слово: хорошо.
Хорошо нам под дождем!
............................................
Хорошо во мхах зеленых!
И второе любимое слово поэта: чудо. Не было, кажется, такого мгновения, когда бы он не чувствовал чудесности всего существующего. И самое большое чудо — вечная воля природы к новым и новым зачатиям, к новым и новым рождениям:
Что это — сказка, песня
Или чудесный сон?
Арбуз тяжеловесный
Из семечка рожден.
И о крохотном побеге моркови:
Ну разве не чудо,
Что чубик такой
Пробился, прорвался
Сквозь слой земляной?
Он землю буравил,
Он лез напролом,
Он к светлому солнцу
Пробрался с трудом.
Да и самый этот «слой земляной» — чудо:
И я стою в молчании глубоком
И думаю: «Какое это чудо —
Земля животворящая моя!»
И можно ли удивляться тому, что у Квитко есть ода во славу картофеля; дифирамб, прославляющий тыкву; гимн в честь молодого цветка:
Откуда ты, белый, как снег,
Нежданный, как чудо?
Эта очарованность окружающим миром и сделала его детским писателем: от имени ребенка, под личиной ребенка, устами пятилетних, шестилетних, семилетних детей ему было легче всего изливать свое собственное бьющее через край жизне-