Моя жизнь - Марсель Райх-Раницкий

Примерно в то же время «Цайт» создала специальную рубрику для моих заметок и небольших комментариев, которая называлась «Здесь и там» и появлялась в каждом номере. В свою очередь, эти публикации вызывали столь сильный резонанс, что третья программа Северогерманского телевидения вознамерилась показывать их каждый субботний вечер после публикации в газете. В ходе переписки между заведующим литературным отделом «Цайт» Рудольфом Вальтером Леонхардтом и обоими редакторами третьей программы Северогерманского радио и Радио «Свободный Берлин» в декабре 1962 года была достигнута договоренность о том, что моя колонка «Здесь и там» будет продолжена в виде «совместного предприятия». Если я не ошибаюсь, такого сотрудничества между газетой и телевизионной редакцией до тех пор не было.

Еще до этого, в конце 1961 года, я уволился из «Вельт», а в начале 1963-го исполнилось то, что было для меня столь важно, — я был принят в штат редакции «Цайт». Следовательно, я получал не только твердое месячное жалованье, но был застрахован на старость и по болезни. В моей работе ничего не изменилось: как и прежде, я должен был писать статьи в «Цайт» и не имел, как и прежде, никаких редакционных обязанностей. Я был якобы единственным в Федеративной республике штатным критиком — и только критиком. В 1963 году вышла моя первая книга, опубликованная в ФРГ, — «Немецкая литература на Западе и Востоке».

Отклики сильно превзошли как мои надежды, так и опасения. Было много очень обстоятельных высказываний, дружественных и недружественных, восторженных и уничтожающих. Но меня ошеломил не столько этот разброс мнений, сколько гораздо более высокая, нежели я ожидал, доля отрицательных или, по меньшей мере, скептических оценок.

В начале 1964 года я приступил к работе над серией новых радиопередач под названием «Литературное кафе», которые передавались одновременно несколькими радиостанциями, а отчасти и демонстрировались по телевидению. Как правило, это были передачи в прямом эфире, которые шли из теперь давно уже не существующего винного ресторана Вольфа в Ганновере. О нем часто упоминал Готфрид Бенн. В долгих беседах, которые там шли, участвовало три человека — Ханс Майер, я, а третьим был гость, большей частью известный писатель, иногда историк литературы. Говорили о литературе и о литературной жизни, иногда и на совсем другие темы, большей частью актуальные.

В числе гостей были Теодор В. Адорно, Рудольф Аугштайн, Эрнст Блох, Генрих Бёлль, Фридрих Дюрренматт, Ханс Магнус Энценсбергер, Макс Фриш, Гюнтер Грасс, Ханс Вернер Хенце, Вальтер Иенс, Вольфганг Кёппен, Зигфрид Ленц, Хильде Шпиль и Мартин Вальзер. Согласитесь, список вызывает уважение. Каждая передача заканчивалась словами из «Доброго человека из Сезуана» Брехта: «Опущен занавес, а мы стоим в смущенье — не обрели вопросы разрешенья». Когда в 80-е годы на второй программе немецкого телевидения был основан «Литературный квартет», я, опираясь на традицию «Литературного кафе», сохранил строчки Брехта для заключения.

Последний пример: преподавательница из Гамбурга попросила меня порекомендовать ей несколько коротких рассказов, которые подходили бы для письменных выпускных работ. Это должны были быть по возможности современные авторы. Я выполнил ее просьбу и подумал: она, конечно же, не единственная, кто нуждается в таких рассказах. Вот я и подготовил антологию («Вымышленная правда»), которая появилась в 1965 году и месяцами находилась в списке бестселлеров. Из нее возникло пятитомное собрание немецких рассказов XX века, самое обстоятельное, которое когда-либо существовало.

Так что же, победа следовала за победой? Мог ли я уже в первые годы пребывания в Германии праздновать один триумф за другим? Сказать так означало бы допустить сильное преувеличение. Во всяком случае, моя повседневная жизнь в Гамбурге вовсе не была отмечена триумфом. Как и прежде, мы жили в двух с половиной комнатах, которыми я обязан социальному жилищному строительству, — о большей квартире при моих заработках нечего было и думать. Как и прежде, мне приходилось работать и в седьмой день недели. Даже проведя много лет в Гамбурге, мы чувствовали себя в этом городе довольно одинокими, точнее — изолированными.

Итак, говорить о приподнятом настроении не было оснований, тем более что здоровье Тоси оставляло желать лучшего, случались серьезные и длительные кризисы. Проявлял ли я неблагодарность? Конечно же, я сознавал, что за краткое время мне удалось достичь успеха, на который я никогда не мог рассчитывать. Осуществилась мечта моей юности — работать в Германии критиком немецкой литературы. Как могло такое произойти за столь краткое время? Мне часто задавали этот непростой вопрос. Большей частью я избегал ответа, тем более что и не знаю толком, мое ли это дело и даже моя ли обязанность публично размышлять на сей счет. В конце-то концов, всегда не только рискованно, но прямо губительно комментировать собственные достижения. Прав был Гейне, говоря в своих «Признаниях»: «Я был бы пошлым фатом, если бы стал грубо выставлять здесь все, что мог бы сказать о себе хорошего». С другой стороны, если бы я полностью уклонялся от деликатного вопроса, это свидетельствовало бы о трусости.

Мой быстрый и удивительный, как отмечали некоторые, — кто благожелательно, а кто и язвительно, — успех связан со своеобразием моего критического метода. Как осознанно, так и бессознательно я опирался на традицию, отвергавшуюся в Третьем рейхе, ту, которой мои коллеги после Второй мировой войны не интересовались совсем или интересовались очень мало. Конечно, я никогда не имел великого образца, которому хотел подражать. Но я очень многому научился у великих немецких критиков прошлого, у Гейне и Фонтане, у Керра и Полгара, у Якобсона и Тухольского. Еще и сегодня я учусь у них и тем более у удивительных критиков эпохи немецкого романтизма. Я приношу благодарность, все время ссылаясь на них и постоянно цитируя.

Все они работали для газет, и это наложило отпечаток на их стиль. Они обращались к одному и тому же адресату — к публике. Это далеко не само собой разумеется, особенно в Германии, где изучение литературы достаточно часто оказывалось в руках ученых и литераторов, против чего, собственно, не приходится возражать. Вот только ученые писали для ученых, а литераторы — для литераторов же. Публика оставалась ни с чем. Не будь Гейне, Фонтане и всех остальных, я все равно писал бы для публики, а не для собратьев по цеху. К этому меня толкал бы темперамент.

Все дело в том, сказал однажды Фонтане, чтобы быть по меньшей мере понятым. Добиваясь ясности своих писаний, я часто прибегал к помощи словаря иностранных слов в поисках немецких соответствий, которые мог бы применить вместо навязчиво напрашивавшихся иностранных. Чтобы сделать узнаваемым и постижимым то, что мне хотелось сказать, я часто позволял себе преувеличивать и заострять. Хорошие критики всегда упрощали ради того, чтобы добиться ясности, часто они доводили до крайности то, что хотели рассказать, — чтобы сделать понятным. В чем бы меня ни упрекали, одно мне, конечно же, несвойственно — нежелание сказать «да» или «нет». Многие читатели были мне благодарны за то, что из моих статей можно было без особых усилий понять, одобряю я новинку или отвергаю ее.