В час, когда взойдет луна - Хидзирико Сэймэй

— И не вышло, — сказала Пинна.

— Да. Признание ведь царица доказательств. И умирать я не спешил, хотя было очень похоже — кома после инициации, слышали? И мне… помогли. Придушили ночью в камере. В общую могилу швырнули и землей забросали. А в полнолуние я из комы вышел… Плохо себя помню в эту ночь. Это, как я потом узнал, характерно. Очнулся уже в доме Антона Мануйловича — он знал, куда я пойду. К кому. Столичные-то дознаватели уехали, а местные… специалисты… остались. Это в тридцать девятом было. Я нашел всех. Потом. Не сразу. Месть — блюдо, которое подают холодным, и кое-кто из них успел удрать и умереть своей смертью, но даже эти до конца своих дней боялись меня и помнили обо мне. Видите ли, — он хохотнул, — тогда очень серьезно верили в призраков. А в сорок втором Елизавета Петровна Девиера из ссылки вернула. Петербург увидел — не узнал. И я, когда высылали, маленький был, и город вырос.

— Но вы там не живете?

— Не смог его полюбить. Какой-то слишком… подходящий для старшего. Нарочитая декорация. Я предпочитал юг — и тогда, и позже. Мы очень удачно воевали с турками, так что я заодно и решал свои задачи.

— Вы служили в армии?

— Сначала светобоязнь мешала. А потом да. Естественная карьера. Очень портила жизнь необходимость время от времени менять личность. Но Россия почти всегда с кем-то воевала, кто-то погибал, от него оставались документы… Не без курьезов обходилось — я дважды был комендантом крепости Грозная, к примеру, и на второй раз — уже в 70-е годы — попал на старичка, который сидел там с 20-х и помнил меня прежнего… Надо же, говорит старичок, вылитый наш командир… Пришлось сказаться собственным правнуком. А самое тяжелое время было, представьте, в двадцатом веке, в начале. После революции. До того мне приходилось притворяться человеком. Что не так уж сложно — я ведь им был раньше. А как притворяться простолюдином, если никогда им не был?

Что вы вздрогнули, детка, — не Армагеддон.Это яростный рев похотливых валторнв честь одной безвозвратно погибшей, хоть юной, особы.И не вздумайте дёрнуть крест-накрест рукой,вам же нравится пропасть — так рвитесь за мной.Будет бал в любострастии ложа из приторной сдобы.Плошки с беличьим жиром во мраке призывно мерцают —канделябры свихнувшейся, пряной, развратной любви.Шаг с карниза, рывок на асфальт, где червем отмокаетпрах решенья бороться с вакхическим пульсом в крови.

— Но вы же… ходили на лов, чертили… — Пинна с трудом отдала себе отчет в том, что этот человек… то есть, нечеловек… по-настоящему интересен ей.

— Понимаете, Инна Сергеевна, дело не в привычке к ручному труду — она-то как раз у меня была. Дело в языке, культуре, в манере двигаться, наконец. Вы этого не застали, это кончилось задолго до Поворота, но реформы Петра разрезали страну надвое. Мне легче было бы стать своим среди эскимосов, чем, скажем, среди уроженцев какого-нибудь московского посада или рабочего пригорода — а уж про деревню лучше и не вспоминать.

— Но вы как-то смогли… приспособиться? Не уехали за границу, не…

— Страна всё-таки очень большая. И потом, старшего после 100–120 лет достаточно трудно убить. Меня несколько раз расстреливали. — Волков фыркнул, — разумнее было позволить им это сделать, чем дать им понять, что я такое. Это были люди без предрассудков, они бы с удовольствием меня использовали. Да, лет 20 было очень плохо, а потом началась очередная мировая война, после нее уже стало легче.

Он поднял на Пинну свои круглые глаза и странно моргнул.

— Уж не жалеете ли вы меня часом, Инна Сергевна? Не надо. У меня был выход. Для меня отвратительный, но верный: или гарантированная смерть, или превращение обратно в человека, а потом — всё-таки гарантированная смерть, ибо люди смертны. Я кровопийца не в силу превозмогших меня обстоятельств, а по своему выбору. И сейчас я на охоте.

— Почему он для вас отвратителен?

Волков снова запустил камешком в озеро — и, к огромному удивлению Пинны, промазал: с резким всплеском и похожим на лезвие фонтанчиком брызг камень ушел в воду, как пуля.

— Во-первых, он требует от меня поклониться существу, которое прошло мимо меня, когда даже упырь задержался и помог. В качестве оправдания мне говорят, что это существо прошло так же мимо собственного Сына — но это их дела. Я знаю, что оно есть, и что оно могущественно, но отказываюсь признать его добрым, и уж тем более отказываю ему в праве судить, а значит, и прощать, меня. Если их доктрина верна и этот великий Никто осудит меня на вечные муки — так тому и быть. Он будет не первым, кто пытался меня порвать на части из соображений высшего блага. И пусть мне уже никто не поможет; но никто и не помешает относиться к тому, кто все это устроил, с чем-либо кроме презрения. Это во-первых. Во-вторых, я не хочу быть человеком. Слишком много я этой породы насмотрелся, во всех видах. Мы не зря называем себя старшими, Инна Сергевна, потому что люди, в большинстве своем, дети. У них мелкие, детские интересы и мелкие, детские свары. Когда нас арестовали, наше немудрящее добро растащили соседи: все знали, что из тайной канцелярии живыми не выходят, чего добру пропадать? Я даже не был в обиде, когда узнал: разве можно обижаться на ребенка, который тащит у тебя табакерку, думая, что это игрушка?

— А ваши старшие лучше?

— В основном — хуже. Там, где большинство людей попросту не может, они обычно не хотят.

Пинна промолчала. Ей не хотелось говорить, не хотелось кидать камни — все было как-то… безнадежно.

— Вы любите подранков?

— Если вы сейчас, — Пинну опять обдало — в этот раз скорее эхом — чужого раздражения, чужой ярости, чужой жизни или не-жизни, — пошлете меня в преисподнюю и решите жить… ну, хотя бы этим озером, я буду чрезвычайно рад.

— Убирайтесь к дьяволу! — крикнула Пинна, развернулась и побежала прочь.

Она не ходила на озеро ещё две недели, но каждую ночь ей снилось, что она гуляет рука об руку с четырехсотлетним седым юношей.

Дни были однообразны. Работа, книги, иногда видео, редко — Сеть. В Сети она искала информацию о действиях и перемещениях советника при правительстве Европейской России. И — странное дело — застарелая фобия оставила её. В полнолуние она уснула без снотворного. Эти больше не имели права даже на её сны — в них вошел Волков.

Она начала искать материалы. Снова обратилась к врачу. Для человека с её историей это было вполне естественно. Нет, сказали ей. Невозможно. Это легенда — также как и способность превращаться в животных или истаивать туманом. Старшие — эмпаты. Иногда способны к телепатии. Гипноз, эндокринное воздействие — так называемый «поцелуй» — это тоже возможно, но вы совершенно чисты.