Обнаров - Наталья Троицкая

Поминальный обед в узком кругу самых близких был завершен. За столом остались он и сестра.

– Как ты себя чувствуешь?

– Подонком я себя чувствую.

– Костя, прекрати.

Сестра обняла его за плечи, погладила по голове.

– Пить больше не смей. Я тебе как врач говорю. Сердце посадишь.

Обнаров кивнул.

– Что ты киваешь? Это серьезно. На кладбище сердечко прижало, сознание потерял. Опять хочешь?!

– Понимаешь, Наташка, она могла бы еще жить и жить. Если бы я не настоял на лечении. Она ведь чувствовала, нет, она знала. Знала и подчинилась мне. А меня даже не было с нею рядом, когда она… – он запнулся, так и не решаясь произнести страшное и горькое слово. – Как мне с этим жить?

– Время, Костенька. Время все залечит.

Он усмехнулся, холодно, зло, до хруста сжал кулаки.

– Будущее время.

– Что?

– Ты фразы строишь в будущем времени. Сейчас как мне жить? Она же меня специально отправила с театром на гастроли. Нью-Йорк, Лос-Анджелес, Филадельфия… Сказала, ей лучше. Соврала. Пожалела меня. А я… Я ничего не понял. Даже с врачами говорить не стал. Просто взял и уехал. Сейчас я понимаю, что хотел уехать, хотел взять паузу от этого кошмара. Я бросил ее. Бросил бороться одну, понимаешь?!

Он сразмаху ударил кулаком по столу. Посуда подпрыгнула, жалобно зазвенела.

– Что бы изменилось, если бы ты был рядом?

– Может быть, со мною ей не было бы так страшно… Я – подонок! Я просто спрятал свою задницу там, где было весело и комфортно. Я бросил ее. Бросил…

Ладонями он надавил на глаза.

– Костя, она же была без сознания. И потом, Тая просто очень любила тебя и не хотела причинять тебе ненужную боль.

– Дура! Разве боль бывает нужной?! Это только у вас, у врачей! – в истерике выкрикнул он.

Сестра обняла его, прижала его голову к своему плечу.

– Ну, все. Все… Тихо, тихо, тихо… Прекрати терзать себя. Ты ни в чем не виноват. Живи дальше. Включайся, Костя! У тебя сын. Думай о нем! Думай о сыне. Тебе придется смириться, что Таи больше нет с нами.

– Ты что-то не то говоришь, Наташа, – он высвободился. – Это меня нет с вами. Уходи. Сейчас уходи. И маму, с ее надрывными причитаниями, с собой забери. Духи ей новые купи. Запах ее духов ненавижу!

– Костя, не надо сейчас тебе одному оставаться. Поедем к нам. А завтра я приеду, посуду помою и со стола уберу.

– Сына возьми к себе на пару дней. Я просто… – он запнулся, судорожно вдохнул. – Я просто не могу сейчас с ним. Ускользает все…

– Возьму, конечно.

– Наташка, ты знаешь, какая штука, оказывается, умереть очень даже просто. Вот, сейчас ты живешь, а потом – раз! – и уже тебя нету. Главное перешагнуть эту хрупкую грань… Главное смочь…

– Костя!

Он усмехнулся.

– Ты понимаешь, самое страшное, что вокруг ничего же не меняется. Есть ты, нет тебя… Все одно и то же. Солнце светит, по небу облака плывут, трава зеленеет, люди спешат по делам, птички в парке чирикают, собаки лают. Что жил, что не жил…

– Тебе лучше…

– Я знаю, что лучше. Уйдите все. Пожалуйста! Оставьте меня.

– Я буду звонить тебе каждый час. Не ответишь – приеду! Ты понял?

Обнаров обхватил голову руками, зажмурился, склонился над поминальным столом и застыл в этой жалкой согбенной позе.

«Это я виноват… Виноват! Если бы я не был упрям, как баран… Если бы я не настоял… Ты бы еще жила. Жила… Милая моя, сильная девочка… Ты бы еще жила…» – все твердил и твердил он себе.

Едва дверь за родными захлопнулась, Обнаров наполнил водкой стакан до краев, рукавом смахнул слезы и залпом осушил стакан до дна. Вдогонку налил второй и тут же выпил. Вкус сигареты показался необычайно крепким. Он перехватил сигарету пальцами, кашлянул и, тяжело поднявшись, пошел в ванную. В ванной он открыл оба крана на полную, перекрыл слив. Лишившись стока, вода стала быстро прибавляться. Он сделал пару глубоких затяжек, потрогал воду, поежился, точно от холода, и пошел в комнату.

С поминального стола он взял бутылку водки, стакан, на ходу налил себе водки, и также на ходу выпил. Бутылку и стакан он отнес в ванную и поставил на ее широкий край. Сюда же, на край ванной, он положил вытащенную из кармана пачку сигарет и зажигалку. Из ящичка туалетного столика он вытащил черный кожаный футляр, открыл его, достал оттуда бритву, откинул лезвие, пальцем потрогал заточку, одобрительно кивнул и положил бритву на край ванной, рядом с бутылкой. Оглядев приготовленные вещи и не найдя, что бы к ним еще присовокупить, Обнаров взялся за свитер, но вдруг снимать его передумал и, безразлично махнув рукой, взял бутылку водки и, чуть покачиваясь на ногах, стал пить из горлышка.

В кухне трезвонил телефон. Ему вторил мобильный. Обнаров достал мобильный телефон из кармана, приложил к уху. Звонила сестра.

– Сплю. Не пил. Пока, – не слушая ее, механически произнес он и нажал отбой.

Телефон он бросил на туалетный столик и прямо, как был, в ботинках, в свитере и брюках залез и лег в ванную.

Вода продолжала прибывать. Он закрыл кран, взял в руки опасную бритву и, не раздумывая, хладнокровно полоснул по запястью левой руки. Вода в этом месте тут же стала алой, алое пятно расползалось, ширилось, росло. Не выпуская бритвы, он взял бутылку и сделал несколько жадных глотков. Потом он попытался перехватить бритву левой рукой, но пальцы, вероятно, из-за поврежденных сухожилий, почти не слушались. Тогда он зажал бритву коленями и вскользь ударил по ней правым запястьем. Пошла кровь. Он опустил руки под воду, откинул голову на резиновую подушечку. Запястья чуть-чуть пощипывало, незаметно подкралась слабость, легонько закружилась голова, стало сухо во рту, ком тошноты застрял в горле.

– Вот и хорошо, – вслух сказал он. – Как ты, Наташка, сказала? «Время лечит»? Правильно. Потерпи, Таечка, родная моя. Еще минут пятнадцать…

Обнаров закрыл глаза. Слабость и апатия нарастали. Вдруг так отчетливо, точно наяву, он увидел лицо жены. Глаза смотрели строго, с молчаливым укором.

«Не гони меня!» – хотел крикнуть он.

Но из уст вырвался всего лишь шепот. Он потянул к ней руку, он открыл глаза, сделал над собою усилие, чтобы разобрать исчезающие черты ее лица.

– Прости меня. Умоляю, Таечка, прости меня…Там, в деревенском доме… Я бы не пустил тебя к волкам. Ни за что на свете!

Сил не было совершенно. Он закрыл глаза и провалился в какую-то вязкую серую вату, где не было никого и ничего, и времени тоже не было.

Резкая боль в позвоночнике заставила его вздрогнуть. Перед глазами все дрожало и множилось. Тело шевелилось как-то само собой. Потом спине стало жестко и холодно. Женский надрывный голос бился в виски, но шел нечетко, эхом, так что слов было не разобрать. Руки до локтей нещадно ломило, точно их сдавили огромными тисками. Чтобы спрятаться, защититься от боли, он закрыл глаза. Тут же чьи-то руки приподняли его голову, несколько раз тряхнули и стали бить по щекам. Это были неласковые, чужие руки. В них не было любви.