Волга-матушка река. Книга 2. Раздумье - Федор Панфёров

Так он пролежал минут пятнадцать, двадцать. Телефон снова резко зазвонил. С большим усилием Аким Морев взял трубку и опять услышал голос Петина:

— Аким Петрович! Хирург сообщил: пуля миновала сердце… задела низ легкого… навылет.

— Ох, Петин… Мне показалось, та пуля ударила в меня. Скажите хирургу, во что бы то ни стало нужно спасти Бирюкова. Обязательно. А когда Бирюков придет в себя, передайте: зря это он. Ну, пожурили бы на бюро обкома, вздрючку бы дали… а он — стреляться. — После этого Аким Морев еще в большей тоске по Елене заходил по комнатам, заглядывая то в одно, то в другое окно, ожидая: вот-вот появится в электрическом освещении Елена. Разыскивать ее по телефону было неудобно: в гостинице стрелялся человек, а секретарь обкома ищет свою возлюбленную.

В это время машина с Ермолаевым и Еленой уже неслась в сторону Разлома. Елена словно застыла и только временами тихо, в чем-то извиняясь, произносила:

— Вы меня простите… простите, Константин Константинович.

Ермолаев не знал о ее встрече с Акимом Моревым и, предполагая, что на Елену снова обрушилась какая-то беда, говорил:

— Что с вами? Мне-то можно доверить?

— Не расспрашивайте… разревусь!

Часа через три Ермолаев доставил Елену к домику Анны Арбузиной, где ту поджидала еще более сокрушительная беда.

Сегодня, рано утром, академик и Анна выехали — Иван Евдокимович в филиал Академии наук, она — в молодой сад: там шел сбор яблок…

По дороге Иван Евдокимович упрашивал:

— Аннушка! Ты только, пожалуйста, осторожней… Под ноги смотри: споткнешься, и знаешь, что может случиться?

— Не споткнусь, — застенчиво улыбаясь, ответила она. — Знаешь, какая мать теперь во мне живет — на каждом шагу осмотрительная. Ты к обеду приезжай. Ждать буду.

— Я за тобой заеду. А ты посмотри на яблоки — и в тень.

Так они расстались…

Лист на молодых деревцах уже начал менять окраску: всюду виднелось золото, серебро, бронза, зелень. Вон яблонька разгорелась, точно кто-то чиркнул спичкой, поднес ее к макушке дерева, и оно запылало. А вот здесь будто художник разрисовал: на яблоньке листья то пламенеют, то ярко-зеленые, то матово-черные, а яблоки на ветках сидят кучками, лепясь друг к другу, словно птенцы в гнездах.

Красиво осенью в саду!

Дунул ветерок, и листья, оторвавшись, как тысячи разноцветных бабочек, полетели в разные стороны, устилая землю.

Миновав два-три ряда яблонь, Анна вышла на окраек и отсюда увидела часть старого сада. Там пенечки, головки которых были окутаны уже почерневшей марлей, дали побеги. Вокруг сада тянется вал из сучьев. Он приплюснутый, осéл и за лето просох.

«Убрать бы надо: порох лежит», — подумала Анна и стала отыскивать сына, чтобы посоветовать ему выбрать время и бригадой убрать хворост.

Петр, очевидно, находился около амбара, где наблюдал за погрузкой яблок. Анна хотела было направиться туда, когда ее внимание отвлек Крученый барин: он с пригорка, озираясь, подбирался к хворостяному валу.

«Хорек, — подумала она с негодованием. — Везде рыщет, вынюхивает своим поганым носом…»

Крученый барин — брат того Ешкова, на которого «нарвался» Аким Морев и лицо которого походило на цветущий подсолнух. По сравнению со старшим братом этот — маленького роста, со вздернутым носиком, с широким, завалившимся к затылку лбом. Одевался он необычно для деревни: рыженький поношенный пиджачок, но из нагрудного кармашка всегда торчит алый платочек — для фасона. Куда бы он ни шел, всегда прихватывал с собой замысловатый «прибор» — складную вилку, нож и салфетку с цветочками по углам. Колхозники любили потешаться над его прибором, и потому стоило только Крученому барину попасть в ту или иную бригаду, как его начинали уговаривать:

— Покушайте у нас, Тарас Марасыч, — причем последнее слово намеренно с Тарасовича ломали на Марасыча, произнося его скороговоркой, чтобы Крученый барин не разобрал.

Ему такое приглашение льстило. Он садился за стол и, принимаясь за вареную картошку, демонстрировал свои «приемы»: вынув из брезентового потертого портфеля завернутые сначала в газету, затем в салфетку вилку и нож, он двумя пальцами встряхивал салфетку и пристраивал у горла. Затем брал в одну руку вилку, в другую нож, вскидывал их, целясь в картошку, и тут же опускал, отрезал кусочек, затем быстро совал кусочек в маленький рот и, часто-часто пережевывая, говорил:

— Имеется за границей такая наука, именуемая флетчеризм. По той науке каждый предмет… то есть каждое питательное вещество, — еще пуще нагоняя тумана, говорил он, — каждый то есть питательный конгломерат, содержащий в себе соответствующую белковую и прочую породу, должен флетчерироваться, то есть, как бы проще сказать, пережевываться сорок раз. Вот, например, считайте. — Пища металась у него во рту, перегоняемая языком то на одну, то на другую сторону, маленький носик синел, глаза лезли на лоб.

И вдруг кто-нибудь из девушек не выдерживал, с визгом вскрикивал:

— Ой, язык проглотишь! — а остальные молча стояли в сторонке, подталкивая друг друга в бока. Но как только Крученый барин покидал стан, все начинали покатываться от хохота, выкрикивая:

— Вот так артист!

И еще тем отличался Крученый барин, что вмешивался во все дела на селе. Идет ли у кого свадьба, Крученый барин тут как тут и начинает давать советы, как вести свадьбу, как выпивать, как одевать жениха и невесту в первый день, как на второй, как на третий. Новорожденный в семье — и опять его советы: как купать ребенка, какое имечко ему дать, как пеленать. Умер ли кто в семье — Крученый барин с советами: какой гроб приготовить, как покойника в гроб уложить, как из хаты выносить.

— За границей, если принять во внимание высоченную, как Монблан, культуру и науку океанской глубины, покойника выносят из хаты ногами вперед, — уверял он.

Одним словом, советовал делать то, что давным-давно всем было известно, но он все это облекал в такие туманные фразы, что люди выслушивали его, ничего не понимая, и делали все, как обычно и положено. Однако покачивали головами, говоря:

— Ну и язык: мелет-мелет, а что — не поймешь.

Сначала к нему прислушивались, ничего не понимая, затем начали подсмеиваться, затем гнать. Тут-то и показал себя Крученый барин. Он вдруг, словно растравленный кролик, начал бить всеми лапами: «въедался» в того, кто над ним посмеялся. А так как в любом деле, даже очень хорошем, можно найти изъян, то Крученый барин откапывал тот изъян и, превратив его в клевету, разносил ее по улицам. А иногда, как секретарь редакции местной газеты, подбрасывал «мыслишку» тому или иному корреспонденту и пропускал его заметочку-хронику.

Вскоре некоторые жители стали побаиваться Крученого барина и перестали выписывать газету, втихомолку говоря:

— Там Крученый барин злость свою раскатывает.

Узнав о том, что Крученый барин в личных интересах использует страницы районной газеты, Лагутин настоял, чтобы его удалили из редакции.

Так Крученый барин очутился «не у дел», однако продолжал посещать полевые бригады, делая вид, что его затравили, что ему, талантливому поэту, не дают ходу. Сочинял стишки на местные темы и читал их каждому встречному. Однажды его стихотворение, из тех, о которых говорят: «Да так себе», — напечатали в тонком московском журнале. Сей факт придал силу Крученому барину: он всюду бродил, не расставаясь с номером журнала, и, потрясая им перед своими насмешниками, кричал:

— Вот попадешь у меня! Попадешь, как в огонь злейший!

Ныне с Крученым барином происходило то, что случается с каждым пошатнувшимся, обозленным и отторгнутым человеком: его уже никто в хату не пускал, гнали даже от ворот, стишки редакции возвращали, а он их писал день и ночь, поливая всех разломовцев грязью… И, конечно, считал себя гениальным, но не признанным поэтом.

Недавно его посетил старший брат, ведающий лодками на берегу Волги.

Несколько дней назад некоторые жители Разлома видели, как братья прошли к Глухому лиману. Ну, прошли и прошли, шут с ними. А те забились в заросли лимана, присели там, и старший Ешков повел разговор:

— Надо мстить. Мстить, братец, кровь моя родная. Нас с тобой одна мать грудью вскормила. Ты талантливейший поэт — затерли. Я политический деятель — затерли. Мстить надо. Знаешь, когда-то был Нерон — римский император. Его не признавали как актера… а он был гениален. Так что Нерон сделал, чтобы его имя осталось в истории? Поджег Рим. Поджег! А ты что? Спичек у тебя нет? Нужна одна спичка, чтобы имя твое прогремело!

— А что — спичкой? — только и спросил Крученый барин.

— Не найдешь? Найди такое, чтобы пламя по сердцу как сапожным ножом полосонуло…

Ешков отправился в Приволжск, а Крученый барин долго бродил вокруг села, отыскивая, чем бы, как сапожным ножом, поразить сердце каждого жителя Разлома.