Оливковое дерево - Люсинда Райли
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Я… боже, Виола, мне очень, очень жаль. Пожалуйста, – взмолился я, – попробуй меня понять.
– Мне надо ехать. Я не могу со всем этим справиться. Мне надо собраться с мыслями, подумать.
Я смотрел, как она встала и потянулась за уже, как я с ужасом заметил, сложенной сумкой.
– Пожалуйста, Виола… умоляю тебя! По крайней мере, давай поговорим.
Она прошла прямо мимо меня ко входной двери.
– Я… не могу. – Ее прекрасные глаза снова наполнились слезами. – Не только ты жил во лжи, но и я тоже. Я просто больше не знаю, кто я.
– Ты вернешься? – спросил я. – Я люблю тебя, Виола, так люблю! Поверь мне.
– Не знаю, Алекс. Пока.
С этими словами она вышла, с грохотом захлопнув за собой дверь.
* * *Если вспомнить, в ту ночь мне помешал напиться до беспамятства, а то и добавить несколько пузырьков таблеток до кучи, совершенно неожиданный мамин звонок. Возможно, она просто что-то почувствовала.
Как обычно, мама инстинктивно была первым человеком, кому я подумал позвонить в ужасной тишине после ухода Виолы.
Но, как знает любой ребенок, у кого болеет кто-то из родителей, нам кажется, что не следует обременять их мелкими проблемами вроде разбитой жизни. В конце концов, моя мать каждый день могла расстаться с жизнью.
Как бы то ни было, я разрыдался – а потом рыдал еще – прямо в телефон. И два часа спустя она, как ангел милосердия, возникла на пороге. Мы много говорили в тот вечер, когда она баюкала в объятиях взрослого сына, о параллелях между ее ситуацией с Уильямом и моей с Виолой. Разумеется, мама взяла на себя полную ответственность за все наши семейные проблемы, что, в общем-то, было правдой. По крайней мере, мои последние сомнения в том, почему она не призналась Уильяму сразу, как увидела Сашу на свадьбе, полностью рассеялись. Теперь я понимал, почему она молчала.
Это называется страх.
– Хочешь, я поговорю с ней? – предложила она.
– Нет, мам, я должен сам бороться за себя.
– Даже если твоя нынешняя битва порождена тем, что сделала я?
– Не знаю, – вздохнул я. – Знаю только, что люблю ее и мне невыносимо даже начинать думать о жизни без нее.
– Дай ей время, Алекс. Ей надо подумать об очень серьезных вещах, и помни, что она все еще скорбит об отце. Хорошо, что она уезжает во Францию. Это обеспечит ей время и расстояние. По-видимому, она встретится с Хлоей в Париже.
– Господи, мама, – я покачал головой, – как я разберусь со всем этим?
– У тебя нет другого выхода. Одна из санитарок однажды сказала мне, что людям дается в жизни только то, с чем они могут справиться, – задумчиво сказала она.
– Или не могут и совершают самоубийство, – угрюмо сказал я, положив голову ей на колени, и она гладила меня по волосам, словно я по-прежнему был ребенком.
– Ну, мне кажется, она права. Возьми, например, меня. Да, в моей жизни были боль и горе, но я знаю, что это сделало меня лучше. И, вероятно, всех в семье тоже. И хотя Имми и Фреду было труднее всего, в конечном итоге это почти наверняка сделало их более независимыми и сильными. И разумеется, твой отец был лучше всех.
Я посмотрел на маму и увидел любовь, ярко сияющую в ее глазах, что напомнило о моей потерянной любви и по новой загнало меня в депрессию.
– Я часто думаю о жизни как о путешествии на поезде, – внезапно сказала мама.
– В каком смысле?
– Ну, вот мы двигаемся потихоньку к будущему, а потом случаются эти мгновения, когда поезд останавливается на красивой станции. И нам позволено выйти и заказать чашку чая. Или, в твоем случае, Алекс, пинту пива, – она тихо хмыкнула. – И мы сидим там некоторое время, пьем, любуемся красивым видом и чувствуем покой, мир и гармонию. Думаю, это те мгновения, которые большинство человеческих существ описали бы как «счастье». Но, разумеется, потом приходится вернуться в поезд и продолжить путь. Но ты никогда не забудешь эти мгновения чистого счастья, Алекс. И вот что дает нам всем силы смотреть в будущее: вера, что будут новые остановки. И они, разумеется, будут.
«Ого, – подумал тогда я, – возможно, философские блуждания я унаследовал не только от отца. Для любительницы весьма неплохо».
– Ну, я только что выпил около тысячи «пинт пива» с Виолой за последние несколько месяцев. И мне правда хотелось бы выпить еще сотню тысяч, – пробормотал я с несчастным видом.
– Видишь? – мать улыбнулась мне. – У тебя уже появилась надежда.
λ6
Тридцать четыре
Я в одиночестве стою на террасе и с трудом верю, что жизнь дала мне второй шанс, что Виола вернулась. Мне хочется побежать в ближайшую церковь, упасть на колени и возблагодарить какое угодно божество, которое даровало мне это чудо. И поклясться, что я научусь на своих ошибках.
Это все, что мы, люди, можем сделать.
Я также понимаю, что мои личные травмы – как и травмы прочих собравшихся в Пандоре – незначительны по сравнению со страданиями людей в других частях света. Никто из нас не испытал войну, голод или геноцид.
Мой дневник десятилетней давности – просто моментальный снимок маленьких жизней в огромной Вселенной. Но это наши жизни, и наши проблемы нам кажутся большими. Иначе человечество прекратило бы свое существование, потому что, как мудро сказала мне мать (и я уверен, Пандора согласилась бы), нас наделили врожденным даром надежды.
Оркестр переходит в режим праздника, и люди начинают танцевать. Я вижу Джулз с Берти и Алексиса с Ангелиной. Потом замечаю человека, во все глаза уставившегося на танцующую с матерью маленькую Пичиз.
Андреас – или Адонис, как мама и Сэди когда-то прозвали его. Ее отец.
Сглатываю, мелькает мысль, что это некий странный кармический опыт, астральное путешествие, и я словно возвращаюсь в тот миг, когда Саша впервые увидел меня на свадьбе мамы с папой много лет назад. Возможно, стоит поговорить с Сэди. Попытаюсь поделиться с ней своим опытом по данному предмету. «Предмету», который был причиной глубочайшей боли для большинства людей (кроме киприотов), собравшихся здесь сегодня. Призрак на этом празднике – тот, кто не здесь, – это, разумеется, мой отец. Саша… Александр, если хотите.
Подхожу к краю террасы, наклоняюсь над балюстрадой и смотрю на звезды. Интересно, смотрит ли он сверху на всех нас, прикладываясь к бутылке виски и смеясь над переполохом, который устроил далеко внизу.
И впервые я ощущаю в себе… сочувствие. В конце концов,
