Тамерлан - Сергей Бородин

На другой день я, по поручению Чезаре, у которого болела голова от вчерашней попойки, произвёл тщательную ревизию торговли трапезондской префектуры с Иверией[12], с лазами[13], ближайшими соседями Трапезонда, с мегрелами[14] через факторию при устье Фазиса[15], абазгами (абхазцами) через их города Себастополис (Сухум) и через Пецонду (Пицунда). Из этих городов можно было проникнуть в империю кипчаков, а от последних через великую реку Итиль (Волгу) и через безводные степи в Хорезм (Хива), а отсюда в страну китайцев и индусов. Префект много любопытного рассказывал мне про этот путь через Кавказские горы: вероятно, потому, что я задавал ему про этот, отчасти знакомый мне с детства, путь много вопросов.

Действия префекта я нашёл правильными, о чём и составил постановление. Чезаре Дориа его подписал. Дожу я составил обстоятельное донесение и отправил в отходившим в Геную почтовым галионом[16]. Лукавый Чезаре убедился, что префект Трапезонда Пьетро Веронезе честный человек, осторожно стал его спрашивать о действиях нашего консула в Каффе Пабло Висконти: консул казнил двух братьев из знатной генуэзской фамилии Пицигани. Этот поступок взволновал Геную и был главной причиной командировки Дориа. Префект был откровенен: он сообщил, что братья грубо нарушили «кодекс о торговле»: они осмелились хитростью увезти двух дочерей одного зихского[17] князя, который вёл с нами большую торговлю, и продали их на константинопольском рынке; в ответ зих вырезал нашу небольшую станцию близ устья Копы, и в том районе генуэзская торговля замерла: в Каффе лежали без движения большие склады крымской соли, и мы терпим убытки.

НА ПУТИ К КАВКАЗУ

На рассвете 7 мая 1395 года Чезаре велел сняться с якоря. День был пасмурный. Окрестности залива тонули в фиолетовой дымке. Наш толстяк-капитан, любитель кипрского и санторинского[18] вина, часто поглядывал на небо и качал головой. Ветер был слабый, с гор, но попутный, и мы шли миль 9 в час. Справа и слева бежали по одному пути с нами белые барашки. К полудню мы были далеко от берега, и трапезондские горы едва синели на горизонте.

К вечеру стало прохладно, но вино нас грело.

На «проре»[19] матросы пели неаполитанскую песню. Вскоре к ним присоединились арбалетчики, и по волнам Понта понеслась военная генуэзская песня: «Шире дорогу генуэзскому кораблю»...

Ехавший с нами в Пецонду трапезондский грек, скупщик у горцев мехов для фактории, знаток местных племён и их языков, весёлый, остроумный, веселил нас своими бесконечными рассказами о приключениях константинопольских нобилей.

К вечеру ветер усилился, и волны за кормой шумели сильней. Как лебединая грудь, надулись розовые паруса. Я лежал на палубе на ковре и слушал болтовню грека. Становилось скучно,

Наши спутники усиленно стали просить Чезаре разрешить устроить песенное состязание. Чезаре велел своему рабу Антонио принести кувшин вина. Лучше всех спел арбалетчик Лауренцио, высокий и сильный парень, бывший кузнец; хорошо, но хуже него — генуэзский патриций Бенвенуто Сфорца, друг Чезаре Дориа.

   — Лауренцио! Лауренцио! — кричала толпа.

Чезаре угрюмо взглянул на шумевших: «Чернь надо держать так, чтобы чувствовала превосходство патрициев во всех отношениях», — сквозь зубы процедил он, а затем сказал громко: «Антонио, отдай призовой кувшин вина Бенвенуто: он лучше всех спел».

Никто не решился возражать, только молодой арбалетчик Кастро тихо сказал: «Лауренцио победил». Чезаре гаркнул на него: «Молчать, щенок!» Брови Кастро дрогнули, и он молча отвернулся.

«Надо укрощённому зверю бросить кусок мяса», — минуту спустя сказал Чезаре, шагая по палубе. «Эй, Антонио, — крикнул он, — сегодня день моего рождения, выкати матросам бочонок тосканского». Антонио, старик лет пятидесяти пяти, был рабом Чезаре, он был родом из Малой Азии. Юношей попал в плен и был продан в Геную. Мы были приятелями. Старик делился со мною своими горестями.

Проходя мимо меня, он шепнул мне: «Бахвал!» Бочонок торжественно покатили на прору, и до глубокой ночи там пели песни и плясали тарантеллу. В темноте, прогуливаясь по качавшейся палубе, я подошёл к проре. У борта я заметил силуэты двух людей. Ветер был от них. Один человек негромко говорил другому:

   — Патриции!.. Разве мы не равные граждане? На свет же одинаково родились? Многие из нас и умнее, и способнее их. Вот, например, наш брат Франческо Аларо был рабом, теперь учёный, университет кончил и куда умнее этого расфранчённого петуха Дориа. А мы что для них — вещи! Я пел лучше Бенвенуто, а что вышло? А тебя за что выругал щенком? Сам он белогубый щенок!

   — Это ему не пройдёт, — злобно прошипел другой голос, голос Кастро. Затем один из собеседников куда-то исчез.

Возвратившись на корму, я застал Чезаре и его приятелей за игрой в карты. Это были известные в Генуе бездельники, моты, картёжники и дуэлянты, увязавшиеся за Чезаре как любители приключений. Это был Бенвенуто Сфорца, здоровенный детина, пьяница; это был — юркий, маленький, но сильный, ловко владеющий рапирой дуэлист Джовани Пиларо. Он прокутил отцовское наследство.

Фонарь качался на канате и тускло освещал головы игравших и кучу карт. Я стоял в стороне, облокотившись на борт. Вдруг что-то просвистело мимо меня, и стрела впилась на пол-локтя от головы Дориа в дверь его каюты. Все вскочили. Пиларо в один миг разбил фонарь, и свет потух.

«Это что за мерзавец! Капитан!» — заревел Дориа. Я подумал: «Уже получил проценты на затраченный капитал». Явился капитан. Взбешённый Дориа запальчиво объявил ему, что если он не найдёт пустившего стрелу — его «Сперанца» перейдёт в Каффе к другому капитану. Дориа тотчас же скрылся в каюте...

Бедный капитан пошёл на прору, но ответом на его вопросы было молчание...

На другой день Дориа сделал вид, что забыл о случившемся: он понял предупреждение.

Ночью я проснулся от сильного толчка и вскочил.

Море шумело, гудело, ветер выл в снастях. Держась за поручни, я вышел на рубку. Море бесновалось. Мы шли под передним парусом.

Утро наступило. Оно осветило синие тучи и свинцовое бешеное море. Вода хлестала через борт.

Я надел просмолённый плащ и стоял, любуясь борьбой каракки с волнами.

Капитан был сам у руля и мрачно смотрел в утреннюю мглу.

Вдали что-то зачернело. Наша каракка быстро приближалась к незнакомому предмету. Вскоре пятнышко превратилось в торговую галеру со снесёнными мачтами и без руля. Чезаре приказал капитану направить наш корабль возможно ближе к погибающему судну: волны уже заливали часть палубы, ближе к корме жалась кучка людей и что-то кричала нам. Мы поравнялись. Из трюма неслись нечеловеческие крики, вой; я понял — это кричали невольники, прикованные к своим местам во избежание бунта. На верхней площадке стоял высокий человек и, размахивая арбалетом, что-то кричал в рупор, но свист ветра в наших снастях и шумящие волны заглушали его слова. Вдруг он натянул лук и пустил в нас, в нашу каракку стрелу. Она вонзилась в борт, Я заметил на ней привязанную записку. Вот промелькнула корма судна, и я успел разобрать на ней надпись «Genova» (Генуя). Извлекли стрелу. Чезаре развернул бумажку, которую сняли со стрелы. Оказалось, что галера шла из Баты[20] в Константинополь. Груз её составляли кожи и 80 рабов и рабынь.

«Капитан Константине Кампанелла и генуэзский патриций Романо Конти просят известить Геную, что «Genova» погибла в Понте». Так кончалась записка.

Романо! Давно ли с этим кутилой Чезаре Дориа бился на турнире в Милане и тяжело ранил копьём его лошадь. Романо рассвирепел и, спешившись, бросился на Дориа с мечом, но их разняли герольды. Они помирились.

Чезаре очень опечалился. Я тоже опечалился, но совсем по другой причине.

Я с ужасом смотрел на этот страшный плавучий гроб. Я ясно представлял муки 80 невинных людей, которые через несколько часов будут на дне моря. И я отвернулся, чтобы никто не заметил моих слёз. И я вспомнил о вас, дети мои, и о моей доброй Мадалене. Вы когда-нибудь поймёте, почему вспомнил. Когда невольничье судно скрылось в тумане, я ушёл в каюту и заперся.

Только через два дня эта страшная буря стала стихать. Я с радостью увидел в полдень на третий день синие хребты Кавказа. Я с удивлением смотрел на них. Громадной лестницей они подымались один над другим. И самый верхний из них, не синий, а серебристый, был украшен гигантской двуглавой пирамидой. До берега было шестьдесят миль, как сказал капитан, но белая пирамида была отчётливо видна.

— «Стробилос-монс»[21], — назвал её мне трапезондский грек. Я долго любовался видом Кавказа. Ни в Италии, ни в Греции, нигде ещё я не видел таких высоких хребтов. В университете вы будете читать, дети мои, трагедию о Прометее. Её создал древнейший драматург Эсхил по греческому мифу о титане, пожалевшему людей: он украл у Зевса огонь и передал его людям. Зевс за это приковал его к «Кавказской скале». Так говорит Эсхил. Я смотрел на «Стробилос-монс» и думал: не тебя ли, великая гора, древние эллины называли «Кавказской скалой?»