Сашенька - Саймон Монтефиоре

— Я Агриппина Бекбулатова, — заявила женщина, протягивая крепкую руку. — Захотелось часок вздремнуть. Прошу! Присаживайтесь!

Катенька присела на красный диван, еще хранивший тепло от только что возлежавшего на нем могучего тела. Агриппина не скупилась на румяна и губную помаду. На ней было типичное советское синее платье с кружевным декольте и уймой блесток на бедрах. Причесана она была так, как это было принято среди женщин — руководящих работников брежневской эпохи: высоко взбитые волосы выкрашены в медно-каштановый цвет.

— Вы знаете, моя работа — собирать воспоминания членов партии, каталогизировать и хранить в этом спецархиве.

— Агриппина Константиновна, спасибо, что согласились меня принять, — сказала Катенька.

Раскрыв рот, она еще не знала, что будет врать, ведь любую ложь легко распознать, потому что вся коммунистическая верхушка знакома друг с другом, они вместе ходили в школы, потом в вузы, затем переженились, стали жить на соседних дачах и воспитывать новое поколение «золотой молодежи».

Но Катенька уже слышала свой ставший вдруг чужим голос.

— Товарищ Бекбулатова, — начала она, — я принесла вам подарок от… Марико Сатиновой. Вы, несомненно, с ней знакомы?

Катенька сжала зубы, стараясь унять внутренний трепет.

— От Марико? — повторила Агриппина, склонив набок голову. Да.

— Я, разумеется, знакома с товарищем Сатиновым, — с благоговением произнесла Агриппина. — Не слишком хорошо, встречались как-то на концерте в консерватории и, естественно, по службе.

— Естественно, — согласилась Катенька. — Но неужели вы не знаете Марико?

Агриппина покачала головой.

— А именно она прислала подарок?

— Да-да, и хотела представить меня вам. Она наслышана о вас благодаря вашей преданной и важной работе с ее отцом, товарищем маршалом.

Ноздри Агриппины затрепетали, она расправила плечи, выпятила грудь и, казалось, раздулась от гордости.

— Товарищ Сатинов упоминал мое имя?

— Разумеется! Я друг семьи, и он, естественно, упоминал вас, рассказывая о том, как вы ему помогли в написании мемуаров. Он сказал, что без вас книги бы не было.

— Да уж, легендарные товарищи Громыко и Микоян, над книгами которых мне посчастливилось работать, говаривали, что их воспоминания не были бы завершены без моего участия в качестве редактора.

— Это нисколько меня не удивляет, — заверила Катенька, чувствуя, что ложь, когда она удается, заразная штука, которая ведет к другой лжи. — Товарищ Сатинов так мне и сказал: «Мой юный друг, иди к Агриппине Константиновне, этому редактору от Бога, этой хранительнице святого огня, она научит тебя, как работать над мемуарами, она обучит тебя мастерству…»

— Ты коммунист, товарищ…

— Екатерина Винская. Да, я была пионеркой, потом комсомолкой, я историк, пишу о роли товарища Сатинова в штурме Берлина.

— Эх, нас так мало осталось… Какое удовольствие познакомиться с вами! — сказала Агриппина. Она осеклась, перестала улыбаться. — Но почему мне не позвонил сам товарищ Сатинов? Он знает, что…

— Он очень болен, — ответила Катенька. — Рак легких.

— Я слышала. Но я должна перезвонить его дочери, этой Марико, и проверить… — Она потянулась к телефону.

— Агриппина Константиновна, подождите, — немного поспешно воскликнула Катенька. — Марико сегодня у него в… кремлевской больнице. Поэтому я и пришла без звонка. Товарищ Сатинов в момент просветления велел Марико передать вам подарок — вы поймете, что от него. Катенька похлопала по свертку.

— Это мне?

— Вам.

— От Марико Сатиновой и маршала?

Агриппина подвинулась к краю кресла, чтобы быть ближе к свертку. Катенька со свертка руки не убирала.

— У вас здесь хранятся черновики воспоминаний маршала? — Катенька следовала наставлениям Максима.

— Да, в этой папке. — Палец, унизанный перстнями, указал на горы пожелтевших рукописей, которые занимали каждый свободный сантиметр кабинета. — Вы понимаете, наши знаменитые товарищи диктовали свои воспоминания помощникам или лично мне, а потом уж была моя работа — подготовить книгу к публикации, согласно указаниям Центрального комитета выпуская те подробности, которые могли сбить с толку читателя. Не все вошло в окончательный вариант мемуаров маршала Сатинова, как и в мемуары других наших лидеров.

— Маршал Сатинов хотел, чтобы я просмотрела именно эти отрывки… чтобы я могла оценить вашу редакторскую правку. До последнего дня перед болезнью он просил Марико передать вам этот сувенир как еще одно выражение его благодарности.

— Катенька взяла сверток в руку. — У вас остались записи?

— Я должна позвонить маршалу или поговорить с директором архива…

— Как пожелаете, — ответила Катенька, — в таком случае я передам этот подарок директору.

Это решило все дело. Агриппина встала на колени и склонилась над грудой бумаг — Катенька опять могла «наслаждаться» видом ее пояса с подвязками, пока та бормотала себе под нос, называя каждую рукопись.

Наконец она с победоносным видом достала воспоминания Сатинова. Тяжело дыша, с красным лицом, она опустилась назад в кресло и уставилась на сверток.

Катенька ждала, пока Агриппина передаст ей документы, которые лежали у женщины на коленях.

Но та не торопилась, а с ожиданием смотрела на Катеньку — выщипанные брови удивленно изогнулись.

Катенька оглянулась.

Атмосфера в комнате изменилась, запахло грозой.

— Ой, Агриппина Константиновна, чуть не забыла: подарок от Сатинова, — произнесла наконец Катенька, передавая ей увесистый сверток. Агриппина широко улыбнулась, схватила пакет и достала огромный флакон «Шанель № 5» за триста долларов.

— Мои любимые! — воскликнула она, прижимая к себе флакон.

— Как маршал вспомнил?

— Я могу посмотреть рукописи? — спросила Катенька.

— Только в моем кабинете, — ответила Агриппина.

— Тут не опубликованы только несколько фрагментов.

Их, кроме меня, никто не читал. — Катенька взяла в руки пачку листов, и ее кольнуло какое-то дурное предчувствие. — Кладите ноги на диван. Наслаждайтесь прохладным воздухом от вентилятора и музыкой Глинки. Можете делать записи.

Катенька быстро пролистала страницы. Многое из этого она читала в напыщенной книге Сатинова… Еще одна пустая трата времени. Но когда Агриппина побрызгала запястья, шею и даже за ушами бесценным нектаром мадам Шанель, Катенька наткнулась на коечто интересное.

Моя беседа с И. В. Сталиным Январь 1940 года

Воспоминания Ираклия Сатинова

Однажды в 2 часа ночи, когда я работал у себя в кабинете на Старой площади, зазвонил телефон и Поскребышев сообщил мне, что товарищ Сталин выслал за мной машину и приглашает на «ближнюю дачу».

Сталин меня любил. Я уже дважды был у него на даче с докладом о своей работе. Мы заключили пакт о ненападении с гитлеровской Германией, но все мы понимали, что война будет, и будет скоро. Партия доверила мне курировать вопросы создания новых образцов танков и артиллерийских орудий для Красной армии. Поэтому очередной вызов меня не встревожил, хотя, когда идешь докладывать Сталину, никогда не знаешь, чем это закончится.

Мороз был градусов 20, если не больше. Мы промчались по Можайскому шоссе, свернули на отходившую от него дорогу в лес, поросший дубами, соснами, елями, кленами и березами. На фоне снега резко выделялся караул.

Мы миновали два КПП и наконец оказались перед дачей, где Сталин жил постоянно, — это был простой двухэтажный дом, недавно выкрашенный в защитный цвет на случай близкой войны.

Сотрудник охраны встретил меня у входа и провел внутрь. Кабинет Сталина, всегда заваленный книгами и журналами, был слева по коридору, но Сталин неожиданно вышел из двери справа — там была библиотека, плотно заставленная книжными полками.

— Добрый вечер, бичо. — Он всегда называл меня «бичо», по-грузински это значит «мальчик», «малыш».

— Заходи, пей, закусывай. Ты ужинал? Товарищ Берия уже приехал, сейчас соберутся и остальные, — добавил Сталин.

Разумеется, я уже ужинал, но в те годы мы все работали по ночам, как привык работать Сталин.

Вслед за ним я прошел в большую комнату, украшенную плакатами с портретами киноартистов.

Рядом с огромным обеденным столом стоял небольшой столик, уставленный блюдами, — у Сталина было заведено самообслуживание. У стола с бокалом вина в руке стоял Л. П. Берия. Увидев меня, он поздоровался, тоже по-грузински — нас же было здесь трое грузин в заснеженной России!

Сталин налил вино в бокалы — сначала мне, потом себе — и сел за стол. Я устроился между ним и Берией.

— Ну что, — сказал Сталин, набивая трубку табаком из папирос «Герцеговина Флор», — что там по делу Палицыной?