Мераб Мамардашвили: топология мысли - Сергей Алевтинович Смирнов

которое не может быть готовым и данным, а может быть дано как жизненное задание. А потому его задача заключается не в том, чтобы строить идеальные объекты и концепты, а в том, чтобы выстраивать свой маршрут, опираясь на определённые ориентиры, в том числе выстраивать программы исследовательского типа. А потому понятия и термины играют здесь не роль определителей, фиксирующих ставшую эпистему, а роль ориентиров и указателей[176].

В таком случае нормой становится сам метод поиска и навигации, связанной с выстраиванием собственного маршрута исследования. Но это не означает, что здесь не предполагаются никакие правила и процедуры. Только правила выстраиваются не для нормирования концептов и понятий объектов, а для регулирования движением по маршрутам и путям поиска[177].

Эпистемологическое приложение

В духе сказанного мы можем установить как норму следующий принцип смены парадигм: последние не сменяются и не исчезают. Научные сообщества переживают периоды переориентации, переосмысления собственной ситуации, самих себя. Вариантом такой переориентации можно назвать идею переописания себя и смену словаря у Р. Рорти [Целищева 2018]. Р. Рорти полагал, что имеет смысл говорить не о научных революциях (в духе Т. Куна), а о переосмыслении и пере-описании человеком себя, то есть переописании словаря.

О. И. Целищева разумно подвергает сомнению сам подход Т. Куна, согласно которому смена парадигм происходит как революция, поскольку одна и другая парадигмы друг с другом не сопоставимы, они не соизмеримы. И одну парадигму нельзя понять из другой. Иначе говоря, они именно нормативно не сопоставимы.

А с другой стороны, Р. Рорти, критиковавший Т. Куна, и полагавший, что смена парадигм основана на переописании словаря, также сомнительна, поскольку трудно представить переописание словаря ньютоновской механики на словарь квантовой механики [Целищева 2018]. И тогда Т. Кун опять прав – они не соизмеримы[178].

Тем самым, полагает О. И. Целищева, мало говорить о переописании и смене словаря или о смене парадигм. Необходима процедура сопоставления парадигм, то есть, добавим от себя, работа на границе парадигм, работа в тех самых «зонах обмена», в которых не работают готовые словари, а выращиваются новые дискурсы и практики.

Но сам же Кун, на что указала О. И. Целищева со ссылкой на другого автора, это переключение с одной парадигмы на другую сопоставимо с переключением в гештальт-психологии – переключение с фигуры на фон (что мы видим – два профиля или вазу, женщину или старуху?).

Заметим, что это точное наблюдение у О. И. Целищевой направлено именно на фиксацию ключевого момента, показывающего природу смены парадигм: это смена фокуса, смена видения, смена оптики, никак напрямую не порожденная накоплением нового знания, сменой эпох, сменой научных элит[179].

Но это означает, отмечает Целищева, что у ученых нет сугубо научных аргументов, показывающих причину смены парадигм или преимущества той или иной научной теории [Целищева 2018: 41].

Не будем повторять аргументы Т. Куна, Р. Рорти и О. И. Целищевой. Посмотрим на главное: в контекст темы нашей статьи. В целом и Т. Кун, и Р. Рорти находятся на одной позиции относительно классической парадигмы, допуская смену научных парадигм как смену нормы. На смену одной нормативно описанной научной парадигмы, в основании которой лежат принятые предписания, принципы и господствующая эпистема, приходит новая парадигма при накоплении аномальных ситуаций. Нормальная наука сменяется аномальной. И возникает необходимость выработки новых правил игры. По Рорти, происходит смена эпистемологической работы – герменевтической. От описания и построения эпистем и концептуальных конвенций мы переходим к ведению языковых игр, исходя из своих прагматических интересов, переходим к необходимости объяснять ситуацию смены аспекта, вынуждены вырабатывать новые правила игры, тем самым и осуществляя процедуры соизмерения. Соизмеримость собственно и означает выстраивание такого пространства, в котором выработаны новые принятые правила [Рорти 2017: 233–234].

Ну, хорошо. Но по каким правилам мы ведём сами языковые игры? По каким принципам и правилам мы ведём герменевтическое толкование и интерпретации? Исходя из каких оснований мы вырабатываем новые правила для новой парадигмы? Если сугубо исходя из прагматических интересов и пользы, то мы рано или поздно скатываемся к утилитаризму и простому здравому смыслу, которые в свою очередь вообще-то никогда не были мотиваторами для поиска новых знаний. По большому счету фундаментальное знание о мире, о человеке никаким прагматическим интересом не объяснишь.

Заметим, что в любом случае речь идёт не о споре об истинности или ложности знаний, не о точности научных процедур наблюдения, проведения экспериментов. Речь идёт либо о психологических, либо социологических (как у Куна – смена поколений), либо герменевтических процедурах и схемах объяснения ситуации смены парадигм.

О понятийной путанице и разноголосице мнений относительно нормативности и рациональности говорится в статьях А. А. Шевченко [Шевченко 2016; 2018]. Ссылаясь на зарубежных авторов и опираясь на собственные рассуждения, А. А. Шевченко приводит различные представления о том, что рациональность понимается как то, что присуще человеку, как «нормативная характеристика, предписывающая использовать наши интеллектуальные возможности наилучшим образом» [Шевченко 2018: 23]. Но в силу того, что всеобщего и универсального определения рациональности и присущей ей нормативности нет (в силу чего и возникают трудности в понимании и истолковании прецедентов рациональности) разные авторы начинают вводить различные классификации. Так М. Бунге вводит целый список видов рациональности (концептуальная, логическая, методологическая, эпистемическая, онтологическая, ценностная, практическая [Шевченко 2016: 39][180].

Полагаю, что эти списки со введением под каждую номинацию своего критерия рациональности нас не освобождает от необходимости более точных и понятных, то есть осмысленных критериев рациональности. Шевченко разумно (!) полагает, что «решение проблемы нормативности предполагает ответ на вопрос об источниках и природе той нормативной силы, о которой речь идет в соответствующей сфере нашего опыта и которая действует на каждого из нас» [Шевченко 2016: 38].

По этой логике, если мы вводим разные виды опыта (этический, эстетический, научный, проектный, управленческий и проч.), то получаем разные спецификации рационального действия и соответственно разные типы нормативности. Но в любом случае, отмечает Шевченко, мы так или иначе касаемся вопроса о «нормативности, понимаемой как разумность оснований (резонов) для наших действий или верований» [Шевченко 2016: 40]. И такое понимание нормативности как действия на разумных основаниях является наиболее распространённым.

Но само действие на разумных основаниях и есть камень преткновения. Поскольку разумность действия, разумность основания для действия и связано с той конкретностью и ситуативностью, о которой мы писали в начале статьи в связи с описанием неклассической ситуации (см. выше ссылку на Бенуа). В классической ситуации нормативность всеобща и парадигмальна, имеет характер предписания для действия. И это роднит, как полагает А. А. Шевченко нормативность разума