Схватка за Амур - Станислав Федотов

Таким образом, четырьмя группами Геннадий Иванович охватил огромную территорию Нижнего Приамурья и Сахалина. Каждая из них, в соответствии с заданием, вела скрупулезную съемку местности, наблюдение за ледовой обстановкой на Амуре и море, общалась с населением, знакомясь с их образом жизни и выявляя возможные случаи появления чужих кораблей и, разумеется, китайцев и маньчжуров.

И только-только ушла последняя группа, как прибыла первая зимняя почта из Аяна, которая добиралась до Петровского аж больше восьмидесяти дней. И с ней пришли письма: из Петербурга (от 4 июля) и Иркутска (от 15 сентября). В обоих был запрет на исследования края дальше Николаевского поста.

Генерал-губернатор гневался.

Весь красный, взъерошенный, он молча бегал по гостиной, а Екатерина Николаевна сидела в стороне, на диванчике, с вышиваньем в руках – с некоторых пор ей понравилось возиться с иголкой и цветными нитками – и, посматривая на мужа, всегда готовая откликнуться на его обращение к ней, занималась своим нехитрым делом.

Она очень не любила, когда муж молчал, переживая какие-то неприятности внутри себя, и его метания при этом называла «беганьем по потолку». Когда она впервые так ему сказала, он очень удивился:

– Почему по потолку?

– Потому что ты в такой момент все видишь… как это сказать?.. вверх торьмащками.

Катрин выговорила слово так смешно, что Муравьев захохотал:

– Хорошо, хоть не тюрьмашками, – а, просмеявшись, еще прыская, пояснил: – Вверх тор-маш-ками, Катюша, это значит – вверх ногами. А если я бегаю по потолку, то вверх ногами-то именно я, а не то, что вижу.

– Какая разница! – Катрин махнула на него рукой. – Все равно ты видишь не так, как на самом деле.

– А ведь и верно: главное при этом – как вижу я, а не как на самом деле, – задумчиво сказал Николай Николаевич. – И получается – вижу неправильно. Да-а, здорово ты меня приложила!

Катрин смутилась:

– Прости, я не поняла – куда тебя приложила. Или – к чему? Русский язык иногда бывает очень трудный.

Муравьев улыбнулся:

– Ну, ты с ним неплохо справляешься. Куда лучше, нежели Элиза. А я выразился иносказательно. Приложила – значит, пояснила, что я не прав.

– Когда тебе плохо, ты не молчи, Николя. Когда ты молчишь, я не могу понять, что тебя беспокоит, и ты от меня далеко. А мы должны быть вместе. Всегда и во всем.

– Ты очень хорошо сказала, моя дорогая! Вместе всегда и во всем. Я постараюсь тебя не беспокоить. – Он нежно поцеловал жену в губы, она мгновенно ответила, и его, как всегда, пронзило раскаленной иглой сверху донизу. Больших усилий стоило сдержаться.

А выраженьице это острое с той поры осталось. И Муравьев даже сам иногда так о себе говорил: мол, бегал по потолку.

Вот и сейчас он «бегал по потолку», а Екатерина Николаевна ждала, когда он выдохнется. Гнев его не мог обрушиться на кого-то конкретно – за себя она никогда не боялась, – значит, можно не вмешиваться. Успокоится – сам скажет.

Так и вышло.

Через несколько минут Николай Николаевич, пробегая мимо склонившейся над вышивкой жены, вдруг остановился, чмокнул ее в склоненную головку и, развернувшись, уселся рядом. Катрин подняла на него глаза и улыбнулась.

– Нет, ты представляешь, Катюша, – заговорил он, еще возбужденно, но уже без красных пятен на лице, – Невельской опять лезет на рожон! Пишет мне о скорейшем занятии заливов и бухт до корейской границы: мол, по весне к побережью иностранцы наведываются, и надо им дать укорот…

– А ты что, не веришь Геннадию Ивановичу?

– Да верю я, верю! – досадливо махнул рукой Николай Николаевич. – Как не верить! Мы с ним год назад об этом в Петербурге говорили. Но сейчас можно бы и погодить. Он же знает: чтобы в каждой бухте посты ставить – ни сил, ни денег нет, но ему – вынь да положь! Ты уже знаешь РАК, эту архаичную Компанию, которая воистину, подобно раку, только и пятится назад, так вот, я не могу ее заставить снабжать экспедицию продовольствием и товарами, как положено, а Невельской мне толкует, что надобно еще людей и офицеров присылать. Где я их возьму и на каком основании пошлю?! Сейчас главное – занять Амур, а исследовать его можно и после! Он России нужен, чтобы в случае войны Камчатку защитить, но нам и это запрещено царским указанием. Я же ему написал об этом, а он, как нарочно, рассылает своих исследователей во все концы края и докладывает мне, какие герои его подчиненные в экспедиции. Тот же подпоручик Орлов доказал, что миддендорфовские пограничные столбы – ерунда на постном масле, что хребет, указанный в Нерчинском трактате, заворачивает на юг, пересекает Амур еще до Уссури и уходит в Китай. На что я всегда и надеялся. Замечательно, снимаю шляпу перед Орловым, но как я сейчас сообщу об этом государю? Он же начертал на моем докладе: «Рановременно сие», – явно под воздействием Нессельроде. А война начнется – и тогда будет поздновременно , то спросят-то все равно не с Невельского или, более того – с Нессельроде, а с меня.

– Так ты что, за себя боишься? – удивилась Екатерина Николаевна и встретилась взглядом с изумленными глазами мужа.

– А ты как думаешь?! – Он от волнения снова вскочил, но тут же вернулся на место и как-то грустно усмехнулся. – Конечно, боюсь. Только не за себя лично. Боюсь, что не успею совершить всего, положенного мне Судьбой. Не случайно же я сны вещие вижу. – Помолчал, покачивая головой. – И в конце концов неважно, через кого и как Судьба мне это положенное определила – через сновидения или через царские указания. Государь, ведь он тоже не с потолка свои указы берет.

– Все ты успеешь, милый, – мягко сказала Катрин. – Мне кажется, человек живет, пока не совершит того, что ему положено Господом Богом, или Судьбой, что, в общем-то, одно и то же. А когда все совершит – ему и умирать нестрашно.

Муравьев взял ее руку, поцеловал, погладил:

– Не по годам ты, матушка, мудра. – Сказал уважительно, встал и спокойно прошелся по комнате. Остановился у окна, рассеянно оглядывая заснеженные дали за Ангарой. – Наверное, теперь я лучше понимаю Невельского, его спешку. Но вот он почему-то ничего понимать не хочет и меня уже считает едва ли не тормозом для его замыслов. Когда меня недруги не понимают – ладно, на то они и недруги, но мы-то с Геннадием Ивановичем – единомышленники!

В его голосе прозвучали не только остатки злого раздражения, но и горечь недоумения. Она-то сейчас хорошо понимала мужа: устал генерал биться в стену столичного равнодушия и враждебности, устал от непоследовательности императора, который то дает ордена за «неутомимую деятельность и полезные труды по управлению обширным краем», то порицает за «рановременные» предложения по укреплению этого самого края. Она знала, о каком отвергнутом царем докладе упомянул Николя – он никогда не скрывал от нее своих «дерзаний», как с иронической усмешкой говорил о своих предложениях, отсылаемых в Петербург. В докладе именно и говорилось об увеличении на Амуре численности солдат и казаков во главе с офицерами и о занятии района Кизи с выходом к Де-Кастри – то есть о том, что просил Невельской. Но было там и нечто большее. Муравьев просил государя перевести Амурскую экспедицию из Российско-Американской компании в разряд государственной, что позволило бы улучшить ее снабжение и засчитывать служащим на Амуре, в силу жесточайших условий их деятельности, год за два, с соответствующими льготами. А кроме того, не надеясь на Компанию, он приказал отправить в Петровское медикаменты в расчете на 12 больничных коек, а с открытием навигации командировать из Охотска нижних чинов морского ведомства и казаков, сколько возможно, и снабдить экспедицию дополнительно продовольствием.