Браво, или В Венеции - Джеймс Купер

Случай, о котором мы рассказываем, является свидетельством справедливости приведенных выше рассуждений. Синьор Соранцо был весьма достойным человеком, а счастливая семейная жизнь еще укрепила в нем его природные склонности. Подобно многим венецианцам своего сословия, он время от времени принимался изучать историю и политику фальшивой республики, и сила кастовых интересов и неверно понятых собственных нужд заставила его признать различные теории, кои он отверг бы с отвращением, если б это было предложено ему в другом виде. И все же синьор Соранцо не поднимался до настоящего понимания действий той системы, которую он был рожден поддерживать. Даже такое государство, как Венеция, вынуждено было в какой-то мере считаться с общественным мнением — о чем только что шла речь, — показывая всему остальному миру лишь ложную картину своих истинных политических идеалов. Однако "многие из этих “идеалов” были слишком очевидны, чтобы их удалось скрыть, и они с трудом воспринимались человеком, чей ум еще не был развращен опытом; но молодой сенатор предпочитал закрывать на это глаза; если же эти принципы вторгались в его жизнь, влияя на все, кроме той жалкой, призрачной и мнимой добродетели, награда за которую еще так далека, он был склонен искать некие смягчающие обстоятельства, могущие оправдать его покорность.

В таком душевном состоянии сенатор Соранцо был неожиданно избран в Совет Трех. В юности он считал власть, которой теперь его облекли, пределом своих желаний. Воображение рисовало ему тысячи картин его благотворной деятельности, и только с годами, узнав, сколько преград возникает на пути тех, кто мечтает о Добрых делах, он понял, что все, о чем мечтал, неосуществимо. Поэтому он вошел в состав Совета, мучимый сомнениями и мрачными предчувствиями. В более поздние времена, при такой же системе, видоизмененной лишь несколько просвещением, явившимся результатом развития книгопечатания, синьор Соранцо, возможно, стал бы сенатором в оппозиции, то ревностно поддерживающим какие-либо меры по улучшению общественного устройства, то любезно уступающим требованиям более жесткой политики, но всегда соблюдающим свои собственные интересы и едва ли понимая, что он на деле совсем не тот, кем кажется. Однако виной тому был не столько он , сам, сколько обстоятельства, заставлявшие его при , столкновении долга с личными интересами отдавать предпочтение личной заинтересованности.

Впрочем, оба старых сенатора даже не предполагали, какого труда им будет стоить подготовить синьора Соранцо к исполнению обязанностей государственного деятеля, коренным образом отличавшихся от тех, к которым он привык, когда был простым гражданином.

Старые члены Совета продолжали разговор, не открывая своих прямых намерений, но всеми способами объясняя свою политику; беседа длилась почти до того часа, когда все они должны были собраться во Дворце Дожей. Тогда они покинули дом с такими же предосторожностями, как и вошли в него, чтобы никто из простых смертных не догадался об их действительных функциях.

Самый пожилой появился во дворце некоего патриция на празднестве, которое украсили своим присутствием благородные красавицы и откуда исчез потом так, что этого никто не заметил. Другой посетил дом лежавшего при смерти друга и долго беседовал там с монахом о бессмертии души и надеждах христианина; на прощание он получил благословение монаха, и вслед ему раздались похвалы всей семьи.

Синьор Соранцо до последней минуты пробыл в кругу семьи. Освеженная легким бризом, донна Джульетта вернулась с прогулки еще прелестнее обычного; ее мягкий голос и нежный смех старшей дочери еще звучали в ушах сенатора, когда он выходил из гондолы, причалившей под мостом Риальто. Надев маску и закутавшись плотнее в плащ, синьор Соранцо смешался с толпой и направился узкими переулками к площади Святого Map-ка: В толпе ему не грозили любопытные взгляды. Обычай носить маску часто оказывался весьма полезным для венецианской олигархии, ибо помогал людям избегать ее деспотизма и делал жизнь в городе более сносной. Сенатор видел, как босые загорелые рыбаки входили в собор. Он последовал за ними и очутился возле тускло освещенного алтаря, где еще служили заупокойные молебны по Антонио.

— Он был твоим товарищем? — спросил Соранцо у рыбака, чьи темные глаза даже при слабом свете сверкали, словно глаза василиска.

— Да, синьор. И среди нас не осталось более честного и справедливого человека.

— Он стал жертвой собственного ремесла?

— Никто не знает, как он умер! Некоторые говорят, что святому Марку не терпелось видеть его в раю, другие же уверены, что его убил Якопо Фронтони.

— Зачем понадобилась браво жизнь такого человека?

— Будьте добры сами ответить на этот вопрос, синьор. Зачем, в самом деле? Говорят, Якопо хотел отомстить ему за свое позорное поражение в последней регате.

— Неужто он так ревниво оберегает свою честь хорошего гребца?

— Еще бы! Я помню время, когда Якопо предпочел бы смерть поражению в гонках! Но это было до того, как он взялся за кинжал. Останься он гондольером, в такую историю еще можно было бы поверить, но теперь, когда он занялся иным делом, что-то не похоже, чтоб, он принимал так близко к сердцу эти гонки на каналах!

— А не мог этот рыбак случайно упасть в воду?

— Конечно, мог, синьор. Такое случается каждый день, но тогда мы плывем к своей лодке, а не идем ко дну! В молодости Антонио свободно проплывал от набережной до Лидо!

— Но возможно, что, падая, он ушибся и не смог добраться до лодки?

— Тогда на теле остались бы какие-нибудь следы, синьор!

— Почему же Якопо в этот раз не воспользовался своим кинжалом?

— Он не стал бы убивать кинжалом такого, как Антонио. Гондолу старика нашли в устье Большого канала, в полумиле от утопленника, и притом против ветра! Мы замечаем все это, потому что разбираемся в таких вещах.

— Покойной ночи тебе, рыбак!

— И вам того же желаю, ваша светлость! — ответил труженик лагун, удовлетворенный долгим разговором с человеком, которого считал выше себя.

Сенатор в маске продолжал свой путь. Он без труда покинул собор, незамеченным вошел во дворец через потайную дверь, скрытую от нескромных взглядов, и вскоре присоединился к своим коллегам по страшному судилищу.

Глава 28

Там узникам, вместе отдыхающим,

Не слышен голос тюремщика.

Читателю уже известно, каким образом Совет Трех проводил те свои заседания, которые именовались гласными, хотя ничто связанное с, этой сугубо секретной организацией не может быть названо гласным в обычном смысле слова. Теперь снова собрались те же сановники, скрытые теми же мантиями и масками, как это было описано в одной из предыдущих глав. Несходство заключалось только в характерах судей и подсудимого. Лампу поставили так, что свет ее падал на определенное место, куда предполагалось поместить обвиняемого, меж тем как часть зала, где находились инквизиторы, была освещена тускло, что весьма гармонировало с их мрачными и таинственными обязанностями. За дверью, через которую обычно вводили узника, послышался звон цепей — верный знак того, что дело предстояло серьезное. Вот двери распахнулись, и браво предстал перед неизвестными ему людьми, которые должны были решить его судьбу.