Наваждение – книга 2 - Пола Волски

Заскрипели петли, лязгнули засовы – подняли и закрепили заднюю стенку. Возница щелкнул кнутом, и повозка, со всех сторон окруженная солдатами, под грохот колес и цоканье копыт выехала со двора тюрьмы через распахнутые решетчатые ворота – как выезжало до нее множество других.

Снаружи собралась большая толпа обитателей Восьмого округа – поглазеть на Шорви Нирьена. Подонки, привыкшие провожать обреченных звериными воплями, сейчас почему-то притихли. Не было ни визгливых поношений, ни летящих камней, ни попыток прорваться к повозке. Народогвардейцы казались тут чуть ли не лишними. Горожане стояли, смотрели, и повозка катилась между их плотными рядами в запредельном молчании.

Такое же безмолвие встретило их на коротком пути от «Гробницы» до Винкулийского моста. Повозка въехала на мост, загрохотала над Виром. Свежий ветерок, как веником, прошелся по поверхности вод и улетел в самое сердце Шеррина. Река внизу переливалась в своем течении густыми оттенками зеленого и коричневого. Тут и там светлыми островками выделялись лодки под веселыми парусами. Одинокие кустики «попрошайки», пробившиеся меж камнями набережной, были усыпаны медно-желтыми цветами. Скоро предстояло зацвести вишне – и сотни деревьев облачатся в нежно-розовое кружево. Через неделю-другую весь город превратится в одно сплошное цветение…

Тем временем повозка, оставив позади старый Винкулийский мост загромыхала по булыжникам Набережного рынка. И тут горожане, подобно своим грязным оголодавшим собратьям на другом берегу Вира, толпились между палатками и ларьками, провожая процессию глазами. Молчание людей было столь всеобъемлющим, что скрип старых деревянных осей, грохот колес, перезвон упряжи и каждый шаг народогвардейцев по булыжной мостовой отдавались гулким эхом. Люди переговаривались полушепотом, и шорох приглушенных голосов пробегал по толпе, как ветер по полю; везде повторяли одно и то же имя: Шорви Нирьен…

Повозка – теперь ее сопровождала группа безмолвных горожан – миновала рынок. Торговую площадь и углубилась в путаницу переулков, по которым выбралась на улицу Клико с ее приличными магазинами, занимающими первые этажи высоких старомодных домов с узкими фасадами. По обеим сторонам улицы в какой-то уже и вовсе немыслимой тишине толпились шерринцы. Большинство горожан стояли в полном оцепенении; однако и здесь, как по всему пути следования, кое-кто выходил из толпы, чтобы проводить осужденных до места казни.

Они миновали «Приют лебедушек» – пустой, заколоченный. При виде его у Элистэ сжалось сердце, взгляд непроизвольно поднялся к оконцу в тени карниза; она бы не удивилась, приметив за стеклом свое лицо и внимательные глаза…

Оставив позади улицу Клико, повозка два раза свернула и выехала на проспект Аркад. Вдоль всего проспекта на тротуарах толпились люди. Впереди замаячил конец пути. Последние вечерние тени легли на землю, закатные облака побагровели, солнце скрылось за высокими столичными зданиями. С проспекта Аркад повозка въехала на площадь Равенства.

Элистэ огляделась, не веря своим глазам. На этой площади она бывала один-единственный раз, и тогда ей показалось, что здесь яблоку негде упасть. Но тогдашняя толпа выглядела жалкой по сравнению с нынешним стечением горожан. Площадь Равенства была запружена народом, и толпам новоприбывших приходилось тесниться в смежных улицах и проулках. Со дня казни Дунуласа XIII площадь не знала такого количества народу. Да и настроение несметной толпы было таким же, как в тот день, – торжественным, подавленным, исполненным ожидания перемен. Конечно, в историческом смысле гибель Шорви Нирьена несопоставима с казнью наследственного монарха Вонара, но и в том и в другом случае народ воспринимал смерть одного человека как перелом времен.

Появление повозки с осужденными не исторгло единодушного кровожадного вопля, как бывало обычно. Агенты с красным ромбом на рукаве, расставленные в толпе на равном расстоянии друг от друга, натужно заорали, но их крики захлебнулись и сгинули в великом безмолвии. Дружки и подружки Кокотты заверещали, как облако саранчи, но и их привычное гудение быстро сошло на нет.

Процессия неспешно продвигалась к центру площади, а тем временем некое должностное лицо отдало соответствующие распоряжения, и в руках у экспроприационистов в гражданском – их тоже заблаговременно расставили в толпе – загорелись факелы. Лес факелов. Толпа испустила могучий вздох: пламя взорвалось согласованной красочной вспышкой, позолотив вечерние сумерки, высветив и одновременно погрузив в тень эшафот, выхватив из полумрака высокий рогатый корпус Кокотты и одну-единственную массивную фигуру – Бирса Валёра, который застыл, как статуя, опершись рукою о бок Чувствительницы.

Свет факелов оживил море лиц, наделил их теплотой и человечностью. Но одновременно все увидели нетерпение Чувствительницы, зловещий внутренний накал ее стеклянных рогов, жадно распахнутые свинцовые двери и подрагивающие от предвкушения вожделенной плоти шипы.

Повозка медленно катила вперед, толпа раздавалась, освобождая проход, а если кто не успевал вовремя отойти, так на то имелись жандармы с дубинками. Наконец повозка остановилась у подножия эшафота. Подручные Бирса засуетились, начали выгружать обреченных и со знанием дела выстраивать в ряд у лестницы.

Неизвестно, какие они получили указания, но процедура казни, и в этом не приходилось сомневаться, была продумана до последней мелочи. Жертв расположили по принципу номеров праздничного фейерверка: красочное завлекательное начало, несколько номеров более или менее интересных, стандартные и неординарные вперемежку, но лучший и самый эффектный оставлен под конец. Поэтому «банда Нирьена» заняла в ряду жертв последнее место, а самого философа поставили шестнадцатым. Осужденные с незаурядной наружностью были разбросаны по всей шеренге, и первой на эшафот предстояло взойти самой молодой из партии – и единственной ее бонбошке.

Для Элистэ это было даже лучше. Ей не придется ждать своей очереди, внимая чавканью, с которым захлопываются и распахиваются двери Кокотты, механическому жужжанию Чувствительницы, переходящему в экстатический вопль поглощения, и коллективному выдоху многотысячной толпы. Не придется думать о том, как больно будет в конце. Все это ее минует.

Палачи основательно знали свое дело. Они подхватили ее под руки и уже тащили к эшафоту. Ей не оставили времени ни опомниться, ни даже ужаснуться. Вдруг Элистэ поняла, что ей не страшно. Она спокойна. Почти безмятежна. Нежданная благодать.

Ее повели вверх по лестнице. Грубые нетесаные доски царапали нежную кожу ступней. Очутившись на помосте, она вспомнила Кэрт и собралась с духом, приготовившись к неизбежному шквалу непристойностей и улюлюканья.