Гарики предпоследние. Штрихи к портрету - Игорь Губерман

— Боря! — сказал Селезень и, нагнувшись вперед, чуть обнял Сахнина. — Я в тебе, поверь мне, не сомневался. Но эта замашка старого разведчика, она ведь в кровь уже нам въелась, Боря. Ты не обижайся на меня.

— Давайте лучше детали уточним, — суховато и по-деловому сказал Сахнин. — Как меня подключат к группе?

— Я позвоню дежурному и попрошу тебя включить с целью ознакомления с квартирой. Меня подробнее никто не спросит, — старческой размягченности как не бывало, и уже совершенно сухими были глаза генерала Селезня. Шла будничная разработка операции. — Тебе я пишу служебную записку, а хочешь — объясню задание устно…

— Записку на всякий случай, — сказал полковник Сахнин, четкий и предусмотрительный работник.

— Очень хорошо. Сейчас же. Устно объясняю вам, полковник, что, по моим данным, в квартиру журналиста Рубина может переместиться явка по передаче клеветнической информации о наших специзоляторах в Казани, Днепропетровске и других городах. Прежняя явка — квартира врача, с которым наши сотрудники давно работали, — перестала функционировать. Наверняка. Вот, собственно, и всё. Просто и элегантно. Есть огрехи?

Теперь на полковника Сахнина смотрело лицо умудренного опытом, заботливого и вдумчивого руководителя. Сахнин молчал. Вроде бы чисто.

— Есть еще порох в старых перечницах, — сказал генерал Селезень. — Мы еще послужим родине с пользой.

— Когда намечается? — спросил полковник Сахнин, вставая.

— Сегодня вечером, — ответил Селезень. — Залог успеха чекистов — оперативность.

Знал, что я соглашусь. Куда бы я делся? Интересно, это тот Рубин или не тот?

Генерал Селезень открыл ящик стола и вынул спичечный коробок.

— Вот. Пересыпешь во что-нибудь, если найдешь нужным. А что это такое, я даже не знаю, признаться. Опиум или анаша.

— Что это, покажет следственная экспертиза, — невозмутимо ответил шутник Сахнин.

Генерал задохнулся от смеха, вытер рот платком и проникновенным голосом сказал:

— А за сопляка этого, за журналиста, ты душу не терзай, Борис Матвеевич. Сколько они там за это получают? Ну год, ну два. А за литературу найденную — так один срок поглощает другой. Это ему на пользу пойдет. С настоящей жизнью познакомится, лучше писать станет. Вон Достоевский — в каких вольготных условиях сидел, и то великий писатель получился. А в наших лагерях и года хватит, чтобы ту же чашу хлебнуть. Так что он нас благодарить еще должен за такую творческую командировку. Глядишь, и роман тиснет.

— А мы его тогда — за клевету, — сказал Сахнин, и снова Селезень скис от удачной шутки. — Разрешите идти? — спросил полковник Сахнин.

— За вами заедут, — кивнул генерал Селезень.

День выдался на редкость удачный, и Рубин сидел в кресле сбоку своего стола, лениво перелистывая тетрадь. Он поговорил сегодня утром со старушкой, хорошо помнившей лагерь в Ухте, и сказанное ею так резко отличалось от услышанного раньше, что он сейчас тихо торжествовал, размышляя, как бы это поточней написать. Маленькая сухая старушка с крохотным личиком в густой сетке тонких морщин быстро нащебетала ему, как она была счастлива все годы заключения, почти пять лет. Да, да, да, именно счастлива.

Была она когда-то (в начале тридцатых) балериной в Большом театре. Во втором составе, не ведущая солистка отнюдь, но уже замеченная знатоками балета. И уже однажды танцевала большую роль — по замене: заболела главная исполнительница.

— Честно вам сказать, не болела она, Илья Аронович, просто танцевать не могла. Знаете, там у нас был специальный человек, вел так называемый красный календарь — кто из женщин когда не может танцевать, — чтобы подменять нас на эти три дня. Ну, вы меня понимаете. Вот мне поэтому однажды и повезло с заменой. А так-то примы очень ревниво к своим ролям относятся, никогда бы я на сольный танец не попала. Так эти дни мне помогли!

— Этих дней не смолкнет слава, — заметил Рубин, вспомнив чью-то шутку.

Старушка застенчиво расцвела и благодарно засмеялась.

— Обожаю людей с юмором, — сказала она. — Какой был у Названова юмор, если бы вы слышали!

— О ком это вы, Эльвира Эрастовна? — не понял Рубин. Старушка сбивчиво и горячо принялась объяснять.

— Я же потому и счастлива была все лагерные годы, Илья Аронович, я просто не успела объяснить. Я любила Мишу Названова, великого артиста, а он любил меня, и мы оба были счастливы. Или вам по порядку рассказать?

По порядку все равно не получилось, но суть и главное Рубин уловил. То ли план на аресты спустили в Большой театр, то ли постарался выслужиться кто-то ретивый из труппы, но молоденькую танцовщицу Эльвиру взяли однажды прямо с репетиции.

Полуобморочную от ужаса девушку следователь стал расспрашивать, как завербовали ее троцкисты для подрыва, клеветы и саботажа. Первые дни она не понимала даже, о чем идет речь, и только плакала. Но за это время и планы следователя изменились: он стал требовать от нее признания в шпионских связях за границей (театр был недавно на гастролях). Тут какой-то в словах старушки заклубился туман, из которого неясно проступала то ли внезапная страсть следователя к юной ошеломленной красотке, то ли просто жалость к растерянной и обреченной девчонке. За час разговора старушка упомянула оба варианта. Следователь вдруг сам сказал ей: знаешь, девочка, давай-ка лучше я оформлю тебе бытовое дело, пострадаешь меньше и быстрее выйдешь. Тряпки привозила какие-нибудь? Продавала? Вот давай мы это и оформим. Только помоги мне как-нибудь их назвать, а то я в вашем барахле разбираюсь слабо, а баба у меня темная, как сибирский валенок. Юная Эльвира с готовностью нащебетала о тайно привезенных ею и проданных кофточках и чулках, быстро получила пять лет, не попав таким образом в гибельную категорию политических. Очень она была за это благодарна следователю. В лагере тоже сразу повезло. Об этом она поведала Рубину с простотой, достойной Шекспира:

— Меня бы сразу в театр не взяли, но тут как раз одну артистку отвезли в Ухтарку. Знаете, что это такое?

Рубин не успел кивнуть.

— Там расстреливали, не знаю, за что ее, но так совпало. И меня сразу ввели в спектакль. И тут я увидела Мишу. После я в разъездной бригаде работала, мы так и жили в отдельном помещении — шесть актеров и актрис. Ах, милый мой, никто не знает, что такое — четыре года быть в одном бараке с любимым человеком. Вроде и ни голода не помню, ни холода, ни унижений, хоть их вполне хватало. После Мишу выпустили, у него срок вышел, он уехал в Алма-Ату, там Завадский взял его в свой театр, а бездарная эта стерва — в свою постель.

Она назвала очень известное театральное имя. Рубин его сперва недослышал и переспросить постеснялся, а потом услышал еще раз, но записывать не стал.

— И все померкло сразу, — тусклым голосом сказала старушка. — Тут я и увидела, что сижу в лагере. Мать мне написала, где Миша, когда письма от него не стали приходить. Он почему-то ей решил все объяснить. Вы ведь, мужчины, — трусы невероятные, даже иногда стыдно за вас делается.

— Это правда, — подтвердил Рубин, усмехнувшись. — Что есть, то есть.

— Решила я тогда с собой покончить. Трезво так решила, обдуманно. Вешаться мне не хотелось, некрасиво очень: висит на толстой веревке эдакая фитюлька хлипкая. Решила достать яду. Пошла к аптекарю, мы его давно с Мишей знали. Вольный он был, ужасный театрал. А он идет мне как раз навстречу. Что это, говорит, с вами, великолепная Эльвира? Это он так звал меня. Я в слезы. Дайте, говорю, яду мне по-надежнее, сделайте последнюю милость. Он подумал и говорит мне: вот что, великолепная Эльвира, я дам вам из любви к таланту и уважения к беде вашей ценность куда большую, чем никчемный яд, которого у меня нет к тому же. Я вам дам большую бутыль рыбьего жира, и пейте его три раза в день по столовой ложке. Восстановятся у вас силы, а в здоровом теле душа легче врачует свои раны. Я засмеялась и согласилась. И вы поверите? Полегчало мое горе! Только что-то вроде ссадины осталось. Где-то чуть правее сердца. Очевидно, там и есть у нас душа? Тоже не знаете? Вот такая история, Илья Аронович.

— Неужели так и жили вы наедине со своей трагедией? — спросил Рубин участливо и серьезно, заранее зная ответ.

Старушка улыбнулась горестно и кокетливо. Конечно, нет.

— Нет, после я с другим сошлась. Когда освободилась, то за него и вышла замуж — не по любви, а как попало, за сухаря и зануду вышла, абы кто-нибудь рядом был, хотелось Мишу позабыть быстрее. Знаете, Илья Аронович, я даже танцевать хуже стала, я это сама ощутила, не было того чувства полета. Вам это незнакомо, конечно, это наше профессиональное. Легкость, невесомость, упругость, а вместе с тем — и сила, и готовность взлететь. Редко приходит такое полное ощущение, но это и есть счастье! В лагере ведь как было: трясешься в грузовике, в кузове, холод насквозь пронизывает, я всегда была хрупкого сложения; приезжаешь куда-то в грязный клуб, надеваешь пачку, а пальцы под мышками отогреваешь или печку обнимешь, так прильнешь к ней, как в детстве к матери, и еле-еле в себя приходишь. В зале публика мерзкая, мы ведь ее сразу чувствуем. Взгляды сальные, прямо всем телом их ощущаешь, им главное — на тебя козлиным глазом поглазеть. Холодно, а духота. За сценой конвой покуривает, всю тебя тоже с ног до головы обшаривают гнусными глазами. Аккомпаниатору на застывшие пальцы дуешь, такое с ним родство душевное в эти минуты! И вот твой выход, и все меняется. Нету ничего на свете, только сцена, свет и музыка. Говорили, что я удивительно танцевала. Обратно едешь, опять продрогнешь до костей. Но все время о Мише помнила. Так что, когда вышла на волю, все мне стало пресно и тускло. И ушла я тогда преподавать. Так всю жизнь и проходила в педагогах. А сейчас спроси меня, что помню: только эти пять лет и помню.