У памяти свои законы - Николай Евдокимов

Но от нее не лаком пахло. Пахло от нее, как от свежего хлеба, — теплом, сытостью. Сарафан, который она натянула второпях, был мал ей, узок, казалось, вот-вот лопнет по швам.

— Я выпил немного, — сообщил Фролов.

— Вижу! — сказала Анфиса.

Она поправила волосы, подняв белые руки, а он встал со стула, положил ей на грудь свои ладони и опрокинул ее навзничь на подушки. Она мычала, билась под ним, как рыба, но Фролов крепко ее держал, не упускал. Шарил по ее телу руками и прижимался к ней все крепче, все сильнее. Анфиса отпихнула его ногой, задыхаясь, сказала брезгливо:

— Нажрался, кобель? Иди отсюда, вражина... Проваливай!

— Ну, ну, не серчай, — сказал Фролов, криво усмехаясь, и попытался снова обнять ее, но Анфиса вытолкала его во двор.

Он сел на порог, поскуливая, будто бездомный щенок. Пошел дождь, сначала маленький, шумный — прогремел, побрызгал и утих. А за ним скоро пришел ливень— тихий, злой, он окатил Фролова и промочил до нитки. Но Фролов как сидел на пороге, так и продолжал сидеть.

— Ты тут, что ли? — спросила из-за двери Анфиса*

Он промычал что-то в ответ.

— Вот бешеный, — сказала она и открыла дверь. — Иди! Ну, заходи! Захолодаешь, воспаление легких получишь. Ну совсем бешеный!

Он не хотел идти, но она втянула его за шиворот.

— Раздевайся, дурак, сушиться будешь.

Он в самом деле замерз так, что лязгал зубами, и потому покорно разделся, покорно лег на матрас у двери, который она сняла для него со своей кровати, съежился под одеялом, но согреться никак не мог.

Анфиса не спала, ворочалась. И вдруг заплакала, а выплакавшись, сказала грустно:

— Вот она бабья доля. Ну ладно, иди, дурачок, согрею.

Но он не шел. Ему холодно было и уже совсем не хотелось идти к ней.

— Иди, — позвала она, поняла, что он не придет, и сползла с постели, легла рядом с ним.

Она была в одной рубашке. Фролову сразу стало жарко, будто обдало кипятком. Он обхватил ее, вдыхая запах сытого, мягкого ее тела, но вспомнил вдруг Солдатку и словно окаменел весь.

Он и сам не знал, почему вспомнил Солдатку, но вспомнил отчего-то и тут же почувствовал, что ничего не получится у него сейчас с Анфисой. Он и хотел, чтобы вернулась его сила, но она не возвращалась. Ему было стыдно, что опозорился перед бабой, что зазря распалил ее, но Анфиса словно бы поняла его состояние и, успокаивая, ласково погладила по голове.

— Ну, ничего, голубчик, — говорила она, зная, что он уже не совладает с собой, а она ничем ему не поможет. — Эка беда, успокойся, дурачок, козленок глупый, ну, успокойся.

Он уткнулся носом в ее тугую грудь, сказал:

— А Солдатку-то нынче на бомбе разворотило, — заплакал и так, в пьяных слезах, уснул.

А утром проснулся — Анфисы не было, ушла.

На стуле висели его штаны, рубаха, вычищенные от грязи, глаженые. Фролов оделся, пошел домой. Невезучий он какой-то, все у него наперекосяк, не как у людей.

Он вышел на улицу и вдруг понял, что он чужой тут, ненужный человек. У каждого должна быть своя земля и свое место, а его земля, его место не тут. Ему только казалось, что здесь его место, а его место не здесь. На Волге — вот где его место. Здесь он обуза, раздражение, бревно в Настином глазу, а на Волге лучший, жданный человек.

Самое главное — решить. А уж когда решение принято, действовать легко и даже радостно. Фролов подал своему фабричному начальству заявление об уходе с места работы по собственному желанию. Начальство считало Фролова хорошим, исполнительным работником, даже намечало повесить его фотографию на красную доску и потому отпустило Фролова с сожалением, пожав ему руку.

За время проживания в поселке Фролов оброс кое-какими вещами — одеждой. Пальто он себе справил, костюм гражданский — из синего шевиота, стоимостью в семьсот двадцать четыре рубля двадцать шесть копеек, полуботинки коричневые, выходные, а также черные — на каждый день. Правда, все это Фролов не носил, берег, а носил привычную солдатскую форму — гимнастерку, сапоги да шинельку. Это одеяние он и в дорогу надел — прилично и удобно. Гражданскую же справу свою затолкал в чемодан и вещмешок.

Прощаться Фролов ни с кем не стал, поблагодарил бабку Филипповну за ее тихость, ненадоедливость и отправился в путь-дорогу.

Грусти никакой у него не было. Поселковая жизнь, входящие, исходящие и другие всякие бумаги, Солдатка, Настя, Анфиса, фабричное начальство, Ромка — все уже было для него в прошлом, как складный, похожий на достоверность, сон. Фролов уже весь был не в прошлом и не в настоящем, а в тумане будущего.

В Чебоксары Фролов прибыл на третьи сутки. Город ему понравился спокойной простотой и месторасположением над самой Волгой. Люди тут жили нерусские, говорили на своем, тоже благозвучном, чувашском языке. Были они ласковы между собой, душевны с Фроловым. Добрый, тихий, не настырный народ, застенчивый в обхождении, приятный разговором и внешностью. Фролов даже неловкость испытал, общаясь с ними: они знали его язык, а он не знал их языка, хотя приехал жить к ним в страну. «Надо выучить, чтоб ловчее было», — порешил Фролов и сразу же стал заучивать некоторые слова.

После многочасового томления на пристани Фролов дождался наконец катера, набитого всяким людом. Кое-как протолкался на палубу и поплыл, подставив лицо живительному воздуху матушки Волги. Катер перевез его на другой берег и оставил одного.

Он стоял по-над Волгой, глядел вслед уходящему катеру, слушал шуршание в траве под ногами бабочек, жуков, мошек, червей, плескание рыбы в реке, крик птиц в небе, дышал первозданным запахом земли и уверенно думал, что вот оно, его место, предназначенное ему судьбой, отвечающее его желаниям и склонностям.

Он припомнил, как Мария Андриановна объясняла дорогу к ее деревне, сориентировался и смело пошел вдоль берега.

Долго шел. Устал. И когда устал, увидел справа от себя, на высокой горушке, черные от древности, старинной постройки избы. Он поднялся по тропке вверх и сразу же, без подготовки и ожидания, у первой же избы увидел Марию Андриановну. Она стояла посреди двора, намешивала в кадушке жратву свиньям, будто тесто месила, и напевала себе под нос какую-то незнакомую Фролову чувашскую песню.

Фроловские шаги услыхала собака, лохматая дворняга на трех лапах. Она так озлилась, так залилась в лае, что сразу осипла, хотела даже через забор сигануть, но цепь помешала.

Мария Андриановна приподняла глаза от своей работы, узнала Фролова с одного взгляда и закраснелась.

— Наше вам с кисточкой, — сказал Фролов, под вольностью разговора скрывая смущение.

— Кто к нам пожаловал! — воскликнула она радостным голосом, не зная, куда деть обмазанные свинячей едой руки. Вытерла их о подол и протянула Фролову ладонь.

Она провела его в прохладную, чистую избу, где он сразу учуял в здешнем жизненном укладе покой, уютность и домовитость. На высокой белой кровати спал черный ухоженный кот. Мария Андриановна и Фролов остановились посередь этой комнаты, смотрели друг на дружку и улыбались. Фролов видел по ее глазам, по улыбке, что он жданный, желанный гость в этом спокойном и сытом доме. А потом сбежались ребята и обтискали его, а он оделил каждого припасенными специально для этого случая детскими книжками с цветными картинками и шоколадками «Мокко».

К вечеру Мария Андриановна протопила баньку, и Фролов обмылся в ней, выпарил из себя всю прошлую грязь, весь былой пережиток и стал как малое дитя, у которого нет никакого прошлого, а есть безмятежное настоящее и бесконечное, ясное будущее. Разомлев, он выполз из баньки, увидел в горнице стол с белой скатертью, бутылку и разнообразную закуску.

Дети спали в другой комнате, а он один сидел за этим царским столом, пил сладкой нежности самогон — никогда такой не пивал! — и ждал Марию Андриановну, которая сменила его в баньке.

Он уже охмелел чуток, когда она пришла, вся звенящая от чистоты, смущенная, будто девица. Они выпили, взглянули друг на друга, и каждый прочел в глазах другого одну и ту же мысль. Фролов обнял ее, она прижалась к нему, радостно дрожа под его руками. Потом разобрала высокую белую кровать и легла, прикрыв согнутой рукой стыдливое лицо...

Дни летели, как дым, легко и мгновенно, вовлекая Фролова в течение новой жизни. Стояла осень, теплая, прозрачная, сухая, — здесь не было дождей, тех унылых, холодных дождей, которые так недавно пережил Фролов в далеком поселке. Местность эта относилась к мелкому, небольшой силы колхозу: людей мало, а указаний и дел много. Фролов пристроился к земле, к плугу по вольному найму.

В старых, вытертых на коленях портах, в широкой суконной рубахе он выходил каждое утро из дому, провожаемый Марией Андриановной до околицы, и медленно, не веря своему счастью, шел в поле.

Поднимались пары. Земля взвизгивала, когда ножи плуга рассекали ее. Не от боли она взвизгивала, а от благодарности к человеку, готовящему ее к новому материнству. Плуг тащил бычок по имени Гришка, черный шкурой, смирный характером и коричневый выпуклым глазом. Иногда на спину Гришке садился такой же черный ворон, вертел мудрой головой, щелкал клювом и загадочно смотрел на Фролова, а улетая, каркал какое-то тревожное пророчество. В полдень приходили Женька или Татка, а то и оба вместе, приносили в узелке обед. Фролов ел, беседовал с ними и снова становился к плугу, не зная усталости.