Золотой Лис - Смит Уилбур

Где-то поблизости послышался крик турача. Шаса подался вперед и выглянул наружу через амбразуру в тростниковой стене. Он увидел эту темную, похожую на куропатку птицу, сидевшую на сухой ветке дерева на противоположном берегу ручья. Она надувала ярко-красные щеки и, нагнув голову, смотрела куда-то вниз со своего насеста, издавая при этом звук, похожий на скрип ржавых дверных петель; этот звук был предостережением, означавшим: «Внимание! Я вижу опасного хищника».

Эльза также услыхала его и, поскольку она хорошо знала дикую природу Африки, тоже поняла значение этого крика; она сильно стиснула руку Шасы, затем отпустила ее. Медленно потянулась к винтовке и столь же медленно подняла приклад к плечу. Напряжение буквально повисло в воздухе, подобно электрическому заряду; они оба ощущали его физически, оно пронизывало все уголки их хрупкого убежища. Где-то там, за его стенами, бродил леопард, бесшумная пятнистая тень, таившая в себе угрозу.

Оба в совершенстве постигли охотничье искусство и сохраняли полную неподвижность, лишь изредка моргая, чтобы лучше видеть в сгущающихся сумерках. Они контролировали каждый свой вздох и выдох, их сердца учащенно бились, кровь пульсировала в висках, мерно ударяя в барабанные перепонки.

Тем временем смеркалось, ночь приближалась гигантскими шагами, а невидимый леопард все кружил вокруг дерева с приманкой. Шаса мысленно представлял себе его, каждый его осторожный, крадущийся шаг, как он поднимает лапу, держит ее на весу, затем мягко опускает на землю, его желтые глаза, не останавливающийся ни на секунду взгляд, от которого ничто не может укрыться, его круглые, с черными кончиками уши, ловящие малейший звук, сигнал опасности и тревоги.

Очертания дерева с приманкой расплылись, и туша импалы, висевшая на цепи, превратилась в темное бесформенное пятно. Окно в листве над голой веткой помутнело, небо в нем приобрело свинцовый оттенок, а леопард по-прежнему скрывался в густых зарослях, не решаясь приступить к трапезе.

Ночь стремительно опускалась на землю, еще несколько мгновений, и стрелять будет невозможно, и вдруг леопард оказался на дереве. Он не издал ни звука. Он просто возник перед ними, как по волшебству, это было маленькое чудо, заставившее их сердца на миг замереть, а затем вновь сумасшедше забиться.

Леопард стоял на ветке во весь рост. Но теперь это был всего лишь неясный силуэт в наступившей темноте, и в тот момент, когда Эльза прижалась щекой к отполированному прикладу из орехового дерева, ночная завеса упала на землю, и леопард исчез, поглощенный непроницаемым мраком.

Шаса скорее почувствовал, чем увидел, что Эльза опустила ружье. Он еще раз всмотрелся в ночь за амбразурой, но ничего не было видно, тогда он повернул голову и приложил губы к самому уху Эльзы.

– Нужно дожидаться утра, – еле слышно прошептал он, и она в знак согласия прикоснулась к его щеке. В темноте они услыхали позвякивание цепи. Шаса представил себе, как леопард лежит брюхом на ветке, протягивает вниз переднюю лапу, подцепляет ею приманку, подтаскивает к себе, затем, держа обеими передними лапами, жадно обнюхивает разлагающееся мясо, просовывает голову в брюшную полость, чтобы добраться до легких, печени и сердца.

В полной тишине они слышали, как острые клыки терзают сочную плоть, как трещат и раскалываются ребра, как вспарывается влажная шкура; леопард приступил к трапезе.

Впереди была длинная ночь, и Шасе предстояло не смыкать глаз до утра. В его обязанности сопровождающего охотника входило наблюдение за каждым движением леопарда. Через несколько часов голова Эльзы тихо склонилась на его плечо. Он осторожно просунул руку ей за спину, натянул спальный мешок ей на плечи, расправил его поудобнее и прижал ее к себе, стараясь не разбудить.

Она спала спокойно, как усталый ребенок. Ее легкое дыхание грело ему щеку. Хотя его рука вскоре затекла и онемела, ему не хотелось беспокоить ее. Он героически сносил все неудобства и чувствовал себя совершенно счастливым.

Леопард ел всю ночь, прерываясь на время, чтобы передохнуть; цепь то и дело позвякивала, кости трещали, размалываемые мощными челюстями. Затем наступала длительная тишина, и каждый раз Шаса боялся, что он ушел; но через какое-то время звуки возобновлялись.

Разумеется, он в любой момент мог включить прожектор, направить его яркий луч на дерево и осветить им леопарда. Скорее всего, тот ошеломленно застыл бы на ветке, мигая своими огромными желтыми глазами, враз ослепшими от этого убийственного света. Но подобная мысль даже не приходила ему в голову; более того, он был бы горько разочарован, если бы Эльза решила прибегнуть к такому подлому приему.

В глубине души Шаса не одобрял охоту на крупных кошек с использованием приманки. Сам он ни разу в жизни не охотился таким образом. Хотя в Родезии этот метод считался абсолютно законным, его собственная спортивная этика не позволяла ему заманивать их в заранее подготовленное место, где стрелок мог из надежного укрытия, не подвергая себя ни малейшему риску, расстреливать зверя с заранее известной дистанции, как в тире.

Каждого добытого им льва или леопарда он выслеживал сам, пешком, часто в густых зарослях, когда животное знало о грозящей опасности и было настороже. В результате он потерпел сотню неудач и за все эти годы подстрелил не более дюжины крупных хищников. Однако каждый такой успех был вершиной его охотничьего искусства и оставался в памяти на всю жизнь.

Он не испытывал презрения к Эльзе и другим клиентам за то, что они убивали кошек с помощью приманки. Они не были коренными африканцами, как он, к тому же время, проводимое ими в буше, было ограничено всего несколькими короткими днями. За это удовольствие они платили бешеные деньги, значительная часть которых направлялась затем на охрану и воспроизводство тех самых животных, на которых они охотились. Естественно, что за это им следовало предоставлять наилучшие шансы на успех. Он не осуждал их, но такая охота была не для него.

Сейчас, сидя рядом с ней в их темном убежище, он вдруг явственно осознал, что охота на диких кошек окончена для него навсегда. Ибо, как это случается со многими старыми охотниками, он пресытился кровью. Сам процесс охоты нравился ему по-прежнему, может быть, даже больше, чем прежде, но пришло время поставить точку. Он уже убил своего последнего слона. Эта мысль была радостной и грустной одновременно, он ощутил какую-то приятную, греющую душу меланхолию, которая так гармонично сочеталась с неким новым чувством, возникшим у него к прекрасной женщине, что спала у него на плече. Он думал о том, как в будущем будет наслаждаться охотой, помогая ей так, как он это делает сейчас. Сладостные мечты овладели им, ему грезилось, что они путешествуют по всему свету, по самым знаменитым охотничьим угодьям; они охотятся в России на архаров, в Канаде на белых медведей, в Бразилии на пятнистых ягуаров, а в Танзании на громадных кафрских буйволов с размахом рогов более пятидесяти дюймов. Такие радужные картины помогали ему коротать эту длинную-длинную ночь.

Но вот в речных зарослях зазвучал дуэт дроздов; это была своего рода мелодичная мольба, что-то вроде «Не надо!» «Не надо!», повторяющаяся снова и снова, сперва приглушенно, затем все пронзительнее, достигнув наконец возбужденного крещендо.

При звуках этого предрассветного гимна Шаса поднял глаза и смог различить верхние ветви эбенового дерева напротив, на фоне розовеющего утреннего неба. Через пятнадцать минут можно будет стрелять. В Африке рассветает быстро.

Он дотронулся до щеки Эльзы, чтобы разбудить ее; она тут же пошевелилась и прильнула к нему. Он догадался, что она, по всей видимости, уже некоторое время лишь притворялась спящей. Она проснулась так незаметно, что он не уловил этого момента. После чего она просто лежала у него на плече, упиваясь их близостью так же, как и он сам.

– Леопард все еще там? – спросила она чуть слышно, шевеля губами у самого его уха.

– Понятия не имею, – столь же тихо ответил он. С тех пор как он в последний раз слышал хруст и чавкание, прошло уже почти два часа. Возможно, уже ушел.